Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, час расплаты ждет.

Кто начал царствовать — Ходынкой,

Тот кончит — встав на эшафот.

— И никто, слышишь, никто! — я поднял назидательно палец. — Не подкопается!

— Да ну... Фигня какая. Этого Бальмонта все кто только не ругал за этот стих. Знаешь, что Блок про него писал?

— Не знаю. Но представляю, что могут написать «прилипчуки», — я тяжело вздохнул. — Как ты думаешь, где больше всего у чекистов стукачей, среди рабочих завода «Серп и Молот», или в среде передовой советской интеллигенции? Кто тебя громче всех за смелые мысли похвалит, тот, скорее всего, провокатор и стукач. Будут, твари, сидеть, заглядывать в глаза, и восхищаться, как ты тонко прочувствовала эпиграмму «Мы живем, под собою не чуя страны». А потом куратору сдадут. А тот, когда надо, доносик достанет. И меня сначала на конгресс не пустят. Потом статью не напечатают. На защите прокатят. Следующим шагом будет объявление Панова самозванцем, примазавшимся к великому открытию советских ученых.

— Так другие вон...

— На них не равняйся! Нет во мне такого веса и авторитета, чтобы я мог плевать на всё с высокой горы. Терпи, милая. Особенно с друзьями и близкими.

— Ты приспособленец! — выдала Аня самое козырное обвинение околодиссидентской шушеры.

— А ты — дура, если так думаешь. Всё это наносное. Лет через десять будешь вспоминать прослушивание «Перекопа» по радио с пренебрежительной усмешкой.

— Ну спасибо, хоть не абхазская корова!

Короче, вот тут моя невеста сделала попытку объявить мне бойкот. Не могла она поверить, что такие замечательные люди могут оказаться доносчиками. Эх, милая моя, да тут как в том анекдоте, когда после подпольной сходки революционеров агенты охранки сели писать доклады, и оказалось, что из десяти участников ни одного настоящего революционера не было.

Три часа она делала вид, что читает Пруста. Я бы точно заснул, сильно не мой автор. Не чтение, а мучение одно. А она хмурилась, страницы листала, делала вид, что ей интересно. Когда проходила мимо зазвонившего телефона, то просто положила трубку рядом с аппаратом, не позвав меня. И даже чай вечерний пить отказалась. Вот какая сила воли у человека!

Я, если честно, старался не заржать. Очень уж по-детски это выглядело, все эти отворачивания и игнорирование моих слов. Терпел, пока мы не легли спать. До той степени протеста, когда с удобной кровати уходят ночевать на не очень хороший диван, не дошло.

Вот выключил я со своей стороны ночник, и приготовился улечься поудобнее. Ибо утром на работу, надо отдохнуть. Аня лежала и притворялась, что ее интересуют подробности, как там искали потерянное время.

— Давай, любимая, сделай перерыв в своих обидах и целуй меня покрепче. А то я спать собираюсь.

— Какой же ты придурок, Панов, — сказала Анечка, весьма активно пододвигаясь поближе. — Раньше заговорить со мной не мог? Мне обижаться уже надоело, а ты, гад, всё молчишь!

— На смену?

— Что? Ах, да, на смену, — я зевнул, нажал кнопку лифта. Утром на лестничной клетке мы опять нос к носу столкнулись с Кузнецовым. Тот тоже позевывал и растирал лицо руками. Я уже было настроился на обсуждение предательской московской погоды в лифте — на улице нагнало туч и намечался мартовский дождик, когда Семен Александрович вдруг внезапно произнес: