— Иден вас отвергла, да?

— Можно и так выразиться.

— Знаете, робкое сердце никогда не завоюет прекрасную даму.

— Храбрые сердца тоже не всегда побеждают. — Мне показалось, что Чед произнес это с неизбывной грустью. — Распространено убеждение, — продолжал он, — что если чего-то очень хочешь, то можешь этого добиться. Достаточно проявить упорство, чтобы получить желаемое. Неправда. — Чед был одним из тех немногих знакомых мне людей, первым, кто мог свободно, не смущаясь, говорить о чувствах.

На воображаемой шкале открытости моя семья располагалась на противоположном конце. Я буквально видела, как отец прячется в раковину, услышав эти слова Чеда, а на лице Веры появилось сердитое, возмущенное выражение — привычное для меня. А потом Чед улыбнулся, и улыбка преобразила его, сделав молодым и красивым.

— Как бы мне не опоздать на поезд, — сказал отец.

Чед остался, и мы насладились великолепным Вериным чаепитием, измененным, но нисколько не испорченным аскетизмом военного времени: пироги с картофельным пюре и яичным порошком были не менее вкусны. Чед достал одну из своих бутылок хереса, и мы смочили вином голову Джейми. Больше никто не заикался, что мне пора спать. Однако я не могла забыть намеков миссис Кембас и обнаружила, что наблюдаю за Верой и Чедом, выискивая признаки чувств, которые, по-видимому, подозревала мать Энн. Все свои знания о любовных отношениях, тайных и открытых, я почерпнула из фильмов. Кино и театр были моей страстью. В сороковые годы адюльтер считался популярной и чрезвычайно привлекательной темой. Этот мотив присутствовал и в исторической пьесе, и в комедии, и в военной трагедии. Мне казалось, что если между Верой и Чедом действительно «что-то есть» (по выражению самой Веры), то я это непременно обнаружу. Например, войду в комнату и застану их в объятиях друг друга, а они виновато отпрянут при моем появлении. В одном я была твердо уверена. Я считала себя слишком хитрой, чтобы меня можно было обмануть, как отца, который думал, что Чеда влекла Иден. Она просто служила ширмой, предлогом для его постоянных визитов.

Замечание миссис Кембас оставило у меня очень неприятное чувство. Со временем оно притупилось, но я все равно ощущала вину и стыд из-за своих подозрений, хотя и не настолько сильные, чтобы стать помехой для наблюдений и размышлений. Вера, казавшаяся мне уродливой, старой и измученной, когда я впервые задумалась о такой возможности и отвергла ее, теперь стала другой, помолодевшей на много лет. Мне — с моими высокими стандартами, сформировавшимися под влиянием кинофильмов и Иден, — она даже казалась вполне привлекательной, или, по крайней мере, достаточно привлекательной. Как бы то ни было, если объятия, поцелуи и перешептывания и имели место, я их не видела. Не наблюдалось также попыток избавиться от меня и остаться наедине.

Хелен пришла на следующий день. Они с генералом явились к ленчу. Исполненная радости, она все время смеялась — истерически, от облегчения и счастья. Их сын Эндрю, самолет которого сбили где-то над Рейном и о котором несколько недель ничего не было известно, нашелся в плену у немцев. Им сообщили только этим утром. Именно по этой причине Чаттериссы не пришли на крестины. Хелен обняла Веру.

— Ты молодец, дорогая, что не стала обижаться. Это чудесно, когда люди так близки и все понимают. Я просто не могла прийти на крестины другого мальчика, когда мой собственный… — Она разрыдалась. Вера налила ей немного хереса Чеда. Генерал погладил худые, вздрагивающие плечи жены. — Какое облегчение! Знать, что он в безопасности! — Хелен тоже могла без стеснения говорить о чувствах, но только об определенных чувствах и определенным образом, считавшимся вполне допустимым.

— Твой гунн, — сказал генерал, — слывет джентльменом. — Он понизил голос, произнося эту фразу. Вероятно, считал, что она относится к категории «болтун — находка для шпиона». Но опасности никакой не было — его окружали одни женщины.

По какой-то причине Хелен принесла фотографии детей, альбомы и разрозненные снимки, словно она за пять минут до выхода из дома схватила все, что смогла найти. Патрицию, которая, как говорили, всегда была любимым ребенком Чаттериссов, теперь проигнорировали. Со всех снимков на нас смотрел Эндрю: в детской коляске, на коленях матери, на пляже, в школьной форме, в форме военного летчика, улыбающийся, молодой, казавшийся слишком молодым, чтобы принадлежать к кругу избранных. Жаль, конечно, но я не могу сказать, что при взгляде на эти фотографии что-то пробудилось в моей душе — ожидание, волнение или даже предчувствие грядущих событий; нет, ничего такого. Если подобные мысли и посещали меня, то связаны они были с Чедом. В качестве объекта моей увлеченности он начал вытеснять Иден, образ которой постепенно превращался в черно-белую фотографию — нерезкую, немую и застывшую — девушки с водопадом белокурых волос.

Тем не менее они говорили о ней, Вера и Хелен — после обеда, когда генерал дремал в кресле, а Джейми лежал на ковре, размахивая ручками и дрыгая ножками. Представления Веры о будущем Иден изменились с тех пор, как я последний раз слышала ее рассуждения на этот счет. Тогда она с грустью заявляла о своей уверенности, что Иден не вернется в Синдон, не останется тут жить.

Теперь все представлялось иначе. Иден написала Вере, что сможет вернуться на прежнюю работу, если захочет. В таком случае где же ей еще жить, как не в «Лорел Коттедж»? В настоящее время Иден служит где-то в Шотландии. Ей, Вере, это известно благодаря шифру, который они используют в письмах, вроде того, что изобрели они с Джерри.

Ее рассуждения прервал Фрэнсис. Он появился без предупреждения, почти без звука и, к моему удивлению, подошел прямо к Хелен и поцеловал ее. Я никогда не видела, чтобы он кого-то целовал. Хелен протянула ему свою длинную, изящную руку с ярко-красными ногтями и многочисленными кольцами и, наверное, хотела сразу рассказать об Эндрю, но Вера продолжала говорить об Иден, о ее местонахождении и работе, словно не заметила прихода Фрэнсиса. Он зацепился за слова о шифре, хотя и не стал высмеивать эту идею, как в прошлый раз.

— Позвольте рассказать вам историю, которую я слышал от школьного приятеля. Его брат попал в плен к японцам. Этот человек, заключенный, написал родственникам, чтобы для него сохранили почтовые марки с письма, отклеив их над паром. Они так и поступили, и обнаружили под маркой надпись: «Японцы отрезали мне язык».

Хелен в ужасе вскрикнула и обхватила ладонями горло. Мне тоже стало страшно. Как вы можете видеть, я не забыла эту историю, несмотря на всю ее нелепость. Готова поклясться, что Вера сглотнула слюну, прежде чем обратиться у Фрэнсису.

— Наверное, тебе будет интересно узнать, что твой кузен Эндрю теперь военнопленный. Возможно, это научит тебя сначала думать о других, а потом говорить. Немедленно извинись перед тетей Хелен.

Как ни странно, Фрэнсис послушался мать — единственный случай на моей памяти. Хелен воскликнула:

— Дорогая, он не хотел. Он не мог знать!