В тот момент я действительно не понимала, о чем речь, и честно призналась ей в этом.

— Не притворяйся. Думаю, ты немного посплетничала, а теперь хочешь увильнуть от ответственности. Что заставило тебя думать, что Чед Хемнер мой жених?

— Я этого не говорила.

— Почему именно Чед? Бедняжка, я думала, что смогу чуть лучше устроить свою жизнь. Не сомневаюсь, Вера не могла тебе сказать, что мы с ним помолвлены. У меня ведь нет обручального кольца, правда? Так вот. Чед просто друг, друг семьи, а не лично мой. Ты поняла?

— Извини, — пробормотала я. — Чед сказал мне, что он твой друг.

— А-а. Фейт, дорогая, однажды ты поймешь: слова мужчины в подобных обстоятельствах и истинное положение дел — две очень разные вещи. Думаю, Чед хотел бы со мной обручиться. Тебе так не кажется?

Я с готовностью согласилась. Подумала, что никто — от Гэри Купера до лорда Луиса Маунтбеттена и генерала Монтгомери — не отказался бы с ней обручиться. Иден снова стала уверенной в себе и любезной.

— Честно говоря, я всегда знала, что в этом отношении у меня будут неприятности с Чедом. Как ты знаешь, мы познакомились у Треджера, — Джордж Треджер был адвокатом, у которого работала Иден, — на вечеринке с коктейлем, и он с самого начала бросал на меня влюбленные взгляды с другого конца зала. Чед преследовал меня телефонными звонками — мы с Верой ужасно злились, — и на самом деле я стала с ним встречаться только для того, чтобы положить конец этим бесконечным звонкам.

Она еще долго рассуждала в том же духе, пока не вошла моя мать с чаем — вернее, не вошла, а протиснулась в щель между мешками с песком. Меня с самого начала поразило несовпадение рассказов Веры и Иден о знакомстве с Чедом. Вера утверждала, что это произошло в суде, а по словам Иден, они встретились на вечеринке. Вероятно, это было неважно. Расстроившись из-за упреков Иден, я теперь радовалась, что вновь вернула ее расположение.

Следующим утром Иден уехала, но не в Грейт-Синдон — возвращение домой откладывалось до позднего вечера. Сначала она пообедала в Вест-Энде с каким-то американским офицером. За завтраком Иден рассказывала об этом так, словно собиралась на важную деловую встречу, в целях поддержания контактов между представителями британских и американских вооруженных сил, и мой отец, забыв, что она всего лишь радиотелеграфист, похоже, поверил ей. Однако, к моему удивлению, Иден, сохраняя серьезное выражение лица, толкнула меня ногой под столом, когда второй раз называла имя американца.

После ухода Иден мама поднялась в ее комнату, чтобы убрать постельное белье. Зная свою мать и ее привычки, я могу предположить: она размышляла, отправить ли белье в стирку или на нем еще могут спать они с отцом. Увиденное в спальне ее рассердило. В комнате было убрано. Многие считают, что женщина, не поддерживающая в доме идеальную чистоту, просто не замечает грязь, но это не всегда справедливо. Бывает, что ей просто лень. Вполне достаточно относительной чистоты. Пятна пыли не обязательно тут же стираются, даже если они видны невооруженным глазом. Вокруг ножек кровати, на которой спала Иден, в местах соприкосновения с полом, оставались маленькие комочки пыли; их убирали, вероятно, мокрой тряпкой. Пергаментный абажур на лампе, свисавшей с потолка в центре комнаты, — мать сказала, что уже несколько недель собиралась протереть его, — был тщательно вымыт водой с мылом. В ванне дела обстояли еще хуже. В отличие от большинства гостей, которые оставляли на ванне ободок грязи, Иден не только смыла ободок и насухо вытерла после себя ванну и раковину, но и сняла копившуюся годами серую паутину с наполовину скрытого переплетения труб за ванной и унитазом и аккуратно сложила горкой на одном из газетных квадратиков, которые отец использовал для бритья.

Именно это, а не какой-то поступок Веры — теперь я точно вспомнила, — разозлило мою мать, заставив рассказать о Кэтлин Марч. Разумеется, Иден не имела к той истории никакого отношения, она тогда еще не родилась, но мне кажется, мать хотела уязвить всех женщин семьи Лонгли, продемонстрировать их несовершенство и, если можно так выразиться, представить их «колоссом на глиняных ногах».

— Никто не утверждает, что она что-то сделала с ребенком, — говорила мать. — Просто оставила его без присмотра. Ей нельзя было доверять ребенка — из-за равнодушия. Они все такие: сплошной эгоизм и желание произвести впечатление. Все поверхностное, напоказ. Полагаю, она сидела у речки или чего-то там еще, а мимо проходила подруга, которая стала говорить ей комплименты, восхищаться, льстить, и Вера забыла о ребенке, которого ей доверили. Так увлеклась собой, что не видела безумца, который проходил мимо и украл малютку.

Я училась быть тактичной. Начинала понимать, что «подливание масла в огонь» принесет больше неприятностей, чем удовлетворения. Поэтому я не стала передавать матери, что Вера говорила Хелен по поводу маленьких детей. Но мать — то ли это было шестое чувство, то ли нечто вроде телепатии, часто устанавливавшейся между нами, — заявила, что не удивится, если после окончания войны у Веры появятся еще дети.

— А она будет не слишком старой?

Мать возмутилась:

— Она моложе меня!

Постельное белье было снято и отправлено в стирку на том основании, что «часть той дряни, которой она мажет лицо», могла попасть на наволочку. Утренней почтой мать с отцом получили вежливую записку с благодарностью — должно быть, Иден написала ее в поезде. В следующий раз мы встретились в саду Хелен, где Иден рассказала мне, как Вера спасла ей жизнь.