Чед встал и протянул мне руку со словами:

— Как дела? Меня зовут Чед Хемнер, и я друг Иден.

— Надеюсь, наш общий друг, Чед, — вставила Вера.

— Общий, разумеется.

Мы пожали друг другу руки. Я помню, во что была одета во время этой первой встречи: в прозрачное платье — то самое, с групповой фотографии, отданное мне дочерью соседки, которая из него выросла, — с немного потертой тканью и нитками, торчащими из выцветших оранжевых настурций. Мои волосы были заплетены в две толстые, растрепанные косы. Вера пробовала заставить меня носить короткие носочки, но вскоре они исчезли из продажи, и я отвоевала право надевать сандалии «Старт-райт» на босу ногу.

С самого начала Чед обращался со мной как со взрослой. Тогда еще не существовало ни культа юности, ни испуганной реакции на подростков. Все отчаянно хотели стать старше — или, по крайней мере, чтобы тебя считали старше. Чед всегда говорил со мной как с ровесницей, то есть словно мне было уже далеко за двадцать. И, похоже, он не видел во мне женщину — как, впрочем, и в Вере, — что впоследствии меня очень огорчало. Но в любом случае для него я была достойной уважения личностью, и мне это нравилось.

Несмотря на негодующее восклицание Веры, слагавшей с себя ответственность за последствия и за мою дальнейшую судьбу, Чед настоял, чтобы мне дали вино в маленьком изящном бокале. Бутылку хереса ему подарил человек, у которого он брал интервью и о котором написал статью в газету, — новый президент клуба «Ротари», садоводческого общества или чего-то в этом роде. Чед работал корреспондентом сети местных газет, которая называлась «Норт-Эссекс энд Стор-Вэлли публикейшнз лимитед». Внешность у него была ничем не примечательная: не высокий и не низкий, не толстый и не худой, не блондин и не брюнет. Не из тех, на кого на улице обращают внимание женщины. Но его преображала улыбка — не широкая и ослепительная, а загадочная и ироничная, излучавшая неотразимое очарование. Такое бывает со многими неприметными людьми. И еще у него был красивый голос, который я — позже, в своих грезах о нем — сравнивала с голосом радиокомментатора Альвара Лиделла.

В те времена не носили джинсов. И курток на молнии. Никакой синтетики. Молодые мужчины, старики, мальчики — все одевались одинаково. В тот вечер на мне было выцветшее оранжевое платье из прозрачной ткани, а на Вере — платье, выкроенное из двух старых, с коричневыми рукавами и лифом в оранжевый и коричневый горошек, явно по моде 1941 года. Фрэнсис был одет в серые фланелевые брюки, серый пуловер, серую школьную рубашку, а Чед — в серые фланелевые брюки, кремовую рубашку «Аэртекс» и твидовую куртку серо-синего цвета. Он спросил, специально ли меня назвали так же, как Веру.

— У нас разные имена, — сказала Вера. — Ее зовут Фейт. — Разумеется, Чед не мог этого знать, потому что никто ему не сказал, даже я. Похоже, Вера вспомнила об этом. — Разве я не говорила? Разве я не представляла тебе мою племянницу Фейт?

Меня охватило необычайное волнение, какое-то теплое чувство, когда я услышала слова «моя племянница», произнесенные спокойным, безразличным голосом Веры — словно признание.

— Именно это я имел в виду. Ваши имена означают одно и то же.[37]

— Вера означает истину, — возразила Вера. Она выглядела недовольной.

— Вера означает доверие, — сказал Чед. — У русских.

Похоже, Вера собралась спорить. На ее лице появилось упрямое выражение. С ужасной, оскорбительной грубостью, приберегаемой специально для матери — он был дерзок со всеми, кроме Иден и Хелен, но груб только с Верой, — Фрэнсис сказал:

— Он ведь знает, что говорит? Маловероятно, что ты разбираешься в этом лучше его, да? Правда? Ты же не собираешься вступать с ним в филологический спор? Он учился в Оксфорде, и у него ученая степень. Так вот. Просто смешно, когда такие, как ты, начинают с ним спорить.

Тогда я этого не знала, но Вера была права, поскольку vera — это женская форма латинского слова «истина». Не исключено, что русский перевод тоже точен, и они оба правы, а может, Чед в этом вопросе, как и во многих других, не был непререкаемым авторитетом, каким в то время его считал Фрэнсис.

Вера посмотрела на Фрэнсиса.

— И это мой сын! — воскликнула она. Почти с гордостью. Как будто восхищалась тем, как далеко он может зайти. — Если бы я разговаривала с матерью в таком тоне, отец убил бы меня.

— К счастью, мой отец в Северной Африке.

— Тебе этого знать не положено. И рассказывать — тоже.