4. Несчастная бродяжка

Настал октябрь 1887 года. Осенний холод добрался до бездомных, ночевавших на Трафальгарской площади. Они спали на скамейках, свернувшись калачиком, а некоторые – прямо на каменной мостовой, укрывшись вчерашними газетами, чтобы хоть как-то согреться. Измученные мужчины и женщины в рваных чепцах ночевали под стенами Национальной галереи. Босые дети сворачивались клубком и забивались в углы, как маленькие собачки. Однажды вечером редактор «Пэлл-Мэлл газетт» У. Т. Стед проходил по площади и увидел скопление бездомных. Вот что он записал в своем блокноте: «Четыреста спящих, мужчины и женщины, ютятся рядом, потеряв всякий стыд, – именно столько постояльцев я насчитал в этой лучшей в мире гостинице»[56]. В «лучшей в мире гостинице» находилась и Полли Николс, окоченевшая и всеми забытая, – сидела, прислонившись к пьедесталу одного из каменных львов, или лежала на скамейке.

Утром к бродяжкам присоединялись толпы безработных и «друзей социализма». Той осенью у основания колонны Нельсона ежедневно собирались тысячи людей. Они приносили с собой красные флаги и транспаранты, пели песни и выкрикивали лозунги в защиту прав рабочих. Агитаторы поднимались на импровизированные трибуны и обращались к толпе, собирая овации, насмешки или свист. Людей не пугала ни холодная погода, ни ядовитый лондонский туман, пеленой накрывавший площадь. Мужчины и женщины в лохмотьях и «в приличной одежде», в котелках и надвинутых на лоб кепи стояли, сгорбившись, спрятав руки в карманы или держа на руках детей, и внимательно слушали ораторов. Среди собиравшихся на площади в последние недели октября были социалист Уильям Моррис, писатель и художник, и его соратники из Социалистической лиги: Джон Хантер Уоттс и Томас Уордл. Они наблюдали, спорили, а Уоттс обычно вставал под колонной Нельсона и произносил речи.

Демонстрации и выступления привлекали не только зрителей, но и неравнодушных людей. Кто-то приходил и помогал разносить хлеб и кофе «несчастным бродяжкам», расположившимся на Трафальгарской площади как в своей гостиной. Другие раздавали Библию и купоны в ночлежки, и без того заполненные до отказа. И чем больше было сочувствовавших, которых на площадь приводила жалость к бедным и обездоленным, тем больше становилось попрошаек. Полицейские, по числу заметно уступавшие толпе бездомных, держались в стороне: патрулировали, слушали, наблюдали и ждали неизбежных стычек. А стычки случались, причем регулярно. С конца октября ежедневные марши и протесты приобрели более агрессивный характер. Агитаторы грозились поджечь город, ворваться в резиденцию мэра и разгромить витрины на Риджент-стрит[57], так что полицейским приходилось быть начеку. Выходя на демонстрации, протестовавшие всеми силами стремились перехитрить следовавший за ними полицейский эскорт. Девятнадцатого октября толпа ворвалась на Стрэнд и попыталась дойти до Сити. Начались столкновения. Полицейские оттеснили демонстрантов во дворы у вокзала Чаринг-Кросс. Обрушились ограждения; участники шествия получили травмы, некоторые погибли в образовавшейся давке. Полицейских избивали и забрасывали камнями. На следующий день протесты перекинулись на Бонд-стрит. Услышав приближение разъяренной толпы, испуганные лавочники спешно закрывали ставни. Двадцать пятого октября демонстранты дошли до района Белгравия, где горланили революционные песни прямо под окнами респектабельных особняков.

Предпринималось множество попыток очистить Трафальгарскую площадь от «подстрекателей», особенно после октябрьских бунтов. Вооружившись Законом о бродяжничестве, комиссар полиции поручил «предпринять шаги к аресту… всех бездомных и бродяг в черте города, обнаруженных спящими или гуляющими под открытым небом по ночам в холодную погоду». Ночью 24 октября, когда началась зачистка, дежурил инспектор Буллок. Трафальгарская площадь входила в участок его патрулирования, поэтому многих местных бездомных он знал в лицо. Примерно в десять часов вечера на площади появился сотрудник благотворительной организации, который раздавал хлеб, кофе и купоны на ночлег «ста семидесяти изгоям», оказавшимся в тот вечер на площади. Ночь обещала быть холодной, и многие отправились в ночлежки по купонам, но «несколько человек вернулись, сообщив, что ночлежки переполнены»[58]. Буллок предложил сопроводить оставшихся в общежитие работного дома Сент-Джайлз, но «большинство из них ответили, что не пойдут туда ни за что на свете». Тогда инспектор пригрозил арестовать тех, кто решит остаться, и около тридцати человек в сопровождении двух констеблей отправились в работный дом на Мэклин-стрит. По дороге одиннадцать бродяг улизнули и скрылись в переулках Ковент-Гардена. Буллок ничуть не удивился, когда увидел беглецов среди «ошивавшихся на площади: они сидели, курили и дрались из-за монет, брошенных прохожими»[59]. Именно тогда он взял под арест десятерых бродяг: «шесть женщин, двух девушек и двоих юношей». Среди арестованных была и Полли Николс.

В тот вечер Полли, видимо, успела пропустить пару стаканчиков и при аресте сопротивлялась. В полицейском участке она ругалась, затеяла драку и в целом вела себя «очень буйно». На следующее утро она предстала перед магистратским судьей мистером Бриджесом. Заключенных ввели в зал суда. Вот как их описывал присутствовавший на заседании журналист из «Ивнинг стандард»: «Грязные, в лохмотьях, они представляли собой жалкое зрелище». В полицейском отчете говорится, что Николс была «худшей женщиной на площади»[60]. Она и еще несколько женщин попрошайничали под террасой, отделявшей территорию Национальной галереи от Трафальгарской площади. Они подкарауливали «добропорядочных прохожих», «снимали шали и начинали дрожать, притворяясь, будто замерзли, чтобы разжалобить граждан»[61]. По всей видимости, эта уловка действовала или, по крайней мере, позволяла заработать на выпивку и койку в ночлежке. Полли объяснила судье, что всегда с неохотой идет в работный дом на однодневное пребывание, так как подопечных работного дома «задерживают до утра, и они теряют работу, на которую необходимо выйти утром»[62]. Но это было сомнительное оправдание, и судья не принял слова Полли во внимание. Поскольку Полли Николс бродяжничала с мая, постоянной работы, скорее всего, у нее не было.

За год до описываемых событий, 15 ноября 1886 года, Полли поступила в Ламбетский работный дом. Она находилась на грани отчаяния. Стабильности, которую привнес в ее жизнь Томас Дрю, больше не было. Полли оказалась в ситуации, похожей на ту, что сложилась после ее ухода от Уильяма Николса. Однако теперь ее будущее выглядело еще менее определенным, так как она лишилась алиментов от мужа. В регистрационной книге напротив ее имени значилось: «бездомная, профессия: отсутствует». После смерти брата и размолвки с отцом Полли, должно быть, особенно остро переживала одиночество и испытывала чувство стыда.

К счастью для Полли, в этот раз она пробыла в работном доме недолго. В большинстве работных домов для девушек и молодых женщин действовали программы обучения: их готовили к работе прислугой. Девушки, которые иначе ступили бы на скользкую дорожку, приобретали полезные навыки и источник дохода. Кроме того, сокращались расходы работного дома: чем меньше становилось подопечных, тем меньше денег налогоплательщиков уходило на их содержание. В Ламбетском работном доме программа распространялась и на женщин старшего возраста. Организаторы руководствовались теми же мотивами: женщины, застрявшие в порочном круге бедности, получали возможность начать жизнь заново. У большинства женщин среднего возраста был многолетний опыт ведения домашнего хозяйства: приготовления пищи, уборки, штопки, ухода за детьми. Они могли обучить всему этому младших товарок. Эти женщины умели чистить камины, мыть полы, выхаживать больных младенцев, готовить обеды и ужины. Работодатели часто закрывали глаза на запятнанное прошлое служанок из работного дома, поскольку те трудились бесплатно или за гроши. Чтобы попасть в программу, Полли должна была продемонстрировать положительные личные качества и доказать свое усердие, послушность и способность к обучению. Это оказалось не так уж сложно, ведь в работном доме алкоголь был под запретом. Шестнадцатого декабря Полли «выпустили для трудоустройства», о чем свидетельствует запись в регистрационной книге, но куда именно ее трудоустроили – неизвестно[63].

Увы, на новом месте Полли продержалась недолго. Уже весной ее уволили, хотя, возможно, она не совершила ничего плохого – прислуга и хозяева расставались по разным причинам. Вновь столкнувшись с перспективой оказаться в работном доме в мае 1887 года, Полли решила, что лучше жить на улице. Бродяги в Викторианскую эпоху перебивались случайными заработками, попрошайничеством, а иногда занимались проституцией или ступали на преступную дорожку. К сожалению, Законы о бродяжничестве не проводили различий между законопослушными бродяжками и преступниками: всех, кто жил на улице, воспринимали одинаково и относили к категории «нежелательных элементов». Но жизнь бездомных и их способ заработка могли очень сильно отличаться и часто зависели от возраста, пола, состояния здоровья и прочих переменных. Бродяжки брались за любую работу: уличную торговлю, погрузку и разгрузку товаров на рынках и в доках, присмотр за детьми и уборку в семьях рабочих. Жизнь проходила в постоянных поисках денег и работы, еды и крыши над головой: в погоне за этими насущными благами мужчины и женщины бродили по лондонским улицам из одного конца города в другой. Некоторые заявляли, что такой образ жизни им нравится: они свободны от обязательств и могут спать где угодно. Большинство же людей на бродяжничество толкали нужда и острое нежелание отбывать долгий и унылый срок в работном доме. Правда, однодневным пребыванием в работном доме не гнушался никто, если в этом была необходимость.

Концепция однодневного пребывания, или «костыля», как его часто называли, появилась в 1837 году, когда по Закону о бедных правительство обязало городские власти предоставлять ночлег всем, кто оказался в бедственном положении и срочно нуждался в крыше над головой[64]. Общежитие однодневного пребывания часто располагалось в отдельном крыле работного дома. Как и работный дом, оно не было предназначено для комфортного проживания. У общежитий была единственная цель – препятствовать бродяжничеству. Помощь бездомным оказывали самую примитивную. Тошнотворная овсянка на воде и хлеб, ночлег в смешанном общежитии в обмен на несколько часов работы на следующий день – вот что получал человек, поступивший на однодневное пребывание. В конце девятнадцатого века каждый, кто поступал в работный дом на однодневное пребывание, обязан был провести две ночи на казенной койке в обмен на полный трудовой день. Бедняки щипали паклю, занимались уборкой или дробили камни. Если надсмотрщику казалось, что подопечный недостаточно усердно работает, последнего могли задержать на более длительный срок. Должность надсмотрщика в общежитиях однодневного и долговременного пребывания была раем для садистов, получавших удовольствие от унижения себе подобных.

Общежития однодневного пребывания были ничем не лучше работных домов. Единственное, что утешало находившихся в суточном заключении, – то, что скоро они выйдут на свободу. Тем не менее «костыли» пользовались большим спросом. Уже после обеда у двери приемной общежития собиралась очередь. Принимать начинали между пятью и шестью часами вечера, и никто не гарантировал, что коек хватит всем, особенно зимой. Как и при поступлении в работный дом, подопечных однодневного общежития кормили овсянкой, а затем требовали снять грязную уличную одежду. Одежду не стирали, а «пропекали» при высокой температуре в печи, чтобы убить вшей и блох. Взамен новоприбывшим выдавали ночные рубашки, в которые они переодевались, помывшись в общей ванне с черной, загрязнившейся за день водой. Работая над книгой социологических очерков «Люди бездны», американский писатель Джек Лондон однажды ночевал в таком общежитии. Он с ужасом описывает, как двадцать два человека по очереди мылись в одной воде и вытирались «полотенцами, насквозь мокрыми от многократного использования». У одного мужчины вся спина была в «кровавых ранах»: его покусали паразиты.

Из-за насекомых, жестких соломенных тюфяков на узких койках и царившей в общежитиях тревожной атмосферы их обитатели не могли спать. Социолог Дж. Х. Столлард не раз ночевала в однодневных женских общежитиях и впоследствии признавалась, что «мучилась всю ночь напролет». Она рассказывала, что по ней «ползали насекомые» и она не могла «ни сидеть, ни лежать». Чтобы «глотнуть свежего воздуха» в душном, непроветриваемом помещении, ей пришлось подойти «как можно ближе к двери» в надежде, что «сквозь узкую щель проникнет хотя бы слабый ветерок»[65]. Двери общежития запирали в семь вечера. Предполагалось, что постояльцы сразу же лягут спать, однако Столлард описывает атмосферу в общежитии как крайне неспокойную: женщин тошнило от мерзкой казенной пищи, некоторые поступали уже пьяными, плакали дети, вспыхивали драки. А иные всю ночь сидели при свете газовой лампы, травили байки и «распевали похабные песни». В шесть утра поднимали и тех, кому удавалось поспать, и тех, кто всю ночь провел без сна. Начинался трудовой день. Вечером постояльцев кормили овсянкой и черствым хлебом, после чего их ждала еще одна адская ночь. Наконец, в девять утра следующего дня их выпускали.

Одной из проблем однодневного общежития было позднее освобождение: выходя на улицы в девять утра, люди уже не могли найти работу. Большинство поденных заработков разбирали задолго до этого времени, а тем, кто действительно хотел устроиться грузчиком или разносчиком, нужно было еще дойти пешком до рынка или доков. Если работу найти не удавалось, а следовательно, не было и денег на еду и кров, бездомные вынуждены были заново проходить весь цикл и становиться в очередь в общежитие однодневного пребывания. Но закон запрещал принимать бродяг в одно и то же общежитие чаще, чем раз в тридцать дней, поэтому многие кочевали по общежитиям в окрестностях, нередко регистрируясь под разными именами в обход правил. Голод, усталость и дискомфорт почти неотступно преследовали бездомных: продрогшие, вымокшие под дождем, искусанные паразитами, они целыми днями бродили по городу в прохудившейся обуви, отчего стопы их покрывались нарывами. Им приходилось терпеть немыслимые психологические мучения. Эти люди в буквальном смысле перебивались с хлеба на воду и не загадывали дальше следующего часа, не зная, удастся ли им заработать или выпросить пару монет. Если у кого-то получалось устроиться на работу на целый день или даже на пару часов – грузчиком, «человеком-сэндвичем» или нянькой к детям рабочих потогонных фабрик, – заработанных денег хватало лишь на одну ночь в дешевой ночлежке. Впрочем, нередко бродяги сразу же пропивали свой заработок в порыве отчаяния. По оценкам некоторых исследователей, в середине девятнадцатого века «семьдесят тысяч лондонцев… просыпались утром, не имея ни малейшего понятия, где проведут следующую ночь»[66]. Они могли очутиться в общежитии однодневного пребывания, в ночлежке или, как часто бывало, на улице без крыши над головой. Выражаясь современным языком, эти бродяги составляли лондонскую популяцию бездомных, и Полли стала ее частью.

Сравнивая истории пяти жертв Джека-потрошителя, я никак не могла понять, почему полицейские и журналисты оставили без внимания тот факт, что огромное число бездомных женщин, которые регулярно попадали в ночлежки, так же регулярно ночевали на улице. Сегодня – койка в ночлежке, завтра – койка в общежитии, послезавтра – ночевка под дверью чьего-нибудь дома: все бездомные проходили по этому кругу. Подобное существование было неотъемлемой частью бродяжничества. Однако, по мнению Уильяма Бута, основателя Армии спасения, представители состоятельных слоев общества попросту не понимали, каково это – быть бездомным. То есть полицейские упустили из виду эти факты не намеренно, а, можно сказать, по наивности. «Многие – даже те, кто живет в Лондоне, – не подозревают о сотнях бездомных, каждую ночь вынужденных спать на улице», – пишет Бут в книге In Darkest England and the Way Out («Англия во тьме и путь к свету»), ставшей одним из самых масштабных трудов Викторианской эпохи, посвященных проблеме бедности.