— Отбирали у людей? Но ведь они везли это для себя…

— Если бы я сейчас отобрал у вас скальпель, которым вы так очаровательно орудуете, это было бы необъяснимым поступком. Мне он не нужен, зачем отбирать? А там бы его конфисковали на шмоне. Чтобы служил общему делу. Кто возьмет с собой в лагерь скальпель? Догадаться несложно. Но дадут ли ему им воспользоваться? Чтобы устроиться по нашей специальности, нужна была протекция. Как известно, каждый четвертый еврей — врач. Некоторые прибывали с высочайшими рекомендациями. Один знаменитый доктор заплатил миллионы, чтобы остаться в Терезине, но его отослали «блицтранспортом», кажется, в Собибор. В нашем отделении были врачи из Бреслау, Брно, Берлина… Некоторые оставались надолго, других отправляли следующим транспортом. Многие были старше и куда опытней меня. Но такого режима не выдерживали. Был у нас, скажем, профессор Левит, известная фигура, военный врач из Праги. Все рвались к нему. Но он ничего не мог делать. Не мог работать в таких условиях. А я мог. И получил бесценный опыт. Непомерной ценой.

Лучше все-таки без кресла, оно слишком массивное и забивает саму фигуру.

— Зачем вы ломаете?!

— Вас я не трогаю.

— И правильно делаете. Я-то дров наломал… Лагерная этика, если применимо это определение к антигуманной структуре, вещь непростая. Я совершил энное число проступков, идущих вразрез с моралью. Иначе не сидел бы тут перед вами в вальяжной позе, а отправился бы в тартарары вместе с авторами тех вещей, в буфете, включая Пьеро с лошадкой. Продолжать морочить вам голову?

— Да.

— Большой подмогой явились стерилизаторы и прочие инструменты, которые доставили в Терезин из опустошенных еврейских больниц в Германии. Врачи работали зверски, по двадцать часов в сутки. Результаты были разными — хорошими и не очень. В переполненном гетто начались инфекции. Они давали осложнения. В 1942 году смертность достигла ста сорока человек в день. Их не убивали, они умирали сами. Было холодно, умирали быстро.

Долгое время мы оперировали при свечах. До сего дня не могу себе представить, как мы могли сделать столько сложных операций за день. Плюс аборты. Рожать запрещалось, а противозачаточных средств не было. Моей Элишке не повезло, и она осталась бесплодной. А мы так мечтали о детях… А вот жене Гонды Редлиха разрешили родить, а потом отправили в газ с шестимесячным малышом.

— А где Элишка?

— Появится. Как только я доскажу свою сагу. Мы оперировали и после мая сорок пятого года. С армией пришло много раненых русских, их мы тоже оперировали, пока Красная армия строила свой лазарет. Помню одного подполковника с раздробленной рукой, он подорвался на ручной гранате. Наша медсестра дала ему свою кровь и заразилась тифом. К счастью, выжила.

Послышались шаги откуда-то сверху — я не заметила, что в комнате была лестница на второй этаж. По ступенькам медленно и плавно сходила пожилая женщина в брючках и оранжевом свитере, вокруг головы вился редкий пушок, на некогда точеных пальцах, подпорченных артритом, сверкали тяжелые перстни.

— Элишка, это Лена, гостья из Москвы, — представил меня доктор Шпрингер. — Помочь накрыть на стол?

— Обед запаздывает на двадцать минут, — сказала она и взглянула на лепку.

Царственная улыбка озарила лицо с тонкими чертами.

— Эрих, вылитый, особенно поза! — всплеснула руками Элишка. — Ты видел?

— Нет, пока что я служу моделью и кормлю скульпторшу кошмарами.

— Но к чему ей твои кошмары?

— Она за этим приехала, а я угождаю дамам, — доктор Шпрингер смежил веки и принял исходную позу. — Собственно, мы дошли до сорок пятого года, так что хронологически я перед вами отчитался.

— Я еще не долепила.