— Не смею совершенно утверждать этого, — отвечал претендент на руку Леночки, боясь попасть в просак, — но действительно, знаменитый ученый не раз делился со мною своими мыслями.

Говоря это, молодой человек думал про себя:

— Чёрт меня побери совсем, если я знаю хоть капельку из того, что думает мой почтеннейший тезка!

Между тем хозяин с удовольствием потирал руками, предвкушая удовольствие побеседовать с человеком, близко знакомым с воззрениями знаменитого ученого.

— Ну, скажите, граф, например, — спросил он Гонтрана, — что вы думаете относительно Луны?

Молодой человек несколько мгновений сидел истуканом, тщетно напрягая свой ум, чтобы найти удовлетворительный ответ на вопрос отца Елены, который продолжал:

— Я поясню свой вопрос. Думаете ли вы, как большинство астрономов, основывающихся на мысли, что Луна не имеет своей атмосферы, — думаете ли вы, что наш спутник есть мертвый мир, тело, совершено лишенное всякого вида жизни, как растительной, так и животной, или нет?

— Конечно, — осторожно отвечал граф, опасаясь провраться, — я не могу утверждать или отрицать наверное, но с другой стороны весьма естественное соображение заставляет меня предполагать…

— Что Луна обитаема, и вы совершенно правы, — докончил старый учёный. Затем, полагая, что молодой человек говорит со слов знаменитого Фламмариона, он прибавил: — Я всегда предполагал, что и Фламмарион думает так же, — это можно читать между строками его сочинений. Так вы, любезнейший граф, значит, сторонник теории множественности обитаемых миров?

— Да, только это учение и отвечает моим глубочайшим убеждениям, — отвечал впервые услышавший о такой теории Гонтран, заметив, что Леночка утвердительно кивнула головкой.

Михаил Васильевич встал, сделал несколько шагов по комнате, думая о чём-то, наконец, остановившись пред графом, сказал:

— Моя дочь вполне верно заметила, что вы, мой друг, имеете со мною много общего. Да, я вижу теперь, что вы любитель великой науки о мировых телах и здраво судите по глубоко интересующему меня вопросу о жизни на Луне… Что касается Луны, то я открыто заявляю, что рано или поздно, а она будет одной из наших небесных колоний…

— Но… — хотел возразить Гонтран.

— Вы хотите, вероятно, сказать, — продолжал профессор, перебивая его, — что эту колонию будет трудно основать, так как наука до сих пор не знает никакого средства перелететь то пространство, какое отделяет земной шар от его спутника?

— Да, — отвечал молодой человек, собирая все силы, чтобы подавить просившуюся на его губы предательскую улыбку.

— Затем вы думаете, что Луну невозможно будет заселить и потому, что ее поверхность — голая печальная пустыня, усеянная скалами, как это показывает нам телескоп? На это я вам отвечу, вместе с Эри и другими астрономами, что нельзя делать таких заключений только на основании того, что мы видим в наши еще несовершенные инструменты. Вспомните, что ведь в самый сильный телескоп мы видим поверхность Луны так же, как видели бы ее простым глазом с аэростата, отстоящего от нее на 416 верст!

Говоря это, старый учёный с презрительным сожалением пожал плечами.

— Что можно, скажите пожалуйста, увидеть на таком расстоянии? — продолжал он. — Ведь даже египетские пирамиды, если их перенести на Луну, не будут видимы в лучшие наши телескопы! И несмотря на это, находятся люди, способные утверждать, что Луна мертва, необитаема и неспособна быть обитаемою, только на том основании, что мы за дальностью не можем различить ни ее городов, ни растений, ни животных, ни людей. Разве можно думать так здравомыслящему человеку?!

— Это правда, — пытался возражать молодой дипломат, — однако…

Михаил Васильевич опять не дал ему договорить.