— Но неужели они до сих пор не начали беспокоиться? Уехала, понятно. Но не поддерживает связь?

— Сестры считают, что Анна счастлива своей новой жизнью и ей попросту не до родни. А Бэлла Марковна с ней рассорилась из-за отъезда и не считает нужным делать первый шаг. Все считают себя обиженной стороной, все придумали себе какие-то версии и живут с ними, всем так спокойнее. Если бы не приятельница Анны, и я бы тоже жил еще какое-то время со своей версией. То есть с ее. Она думала, что все просчитала, все варианты…

— …Аня думала, что она все просчитала, все варианты, — полноватая, не по сезону загорелая дама поерзала в кресле, без необходимости уже в который раз расправила складки на юбке, вздохнула, опять включила свою электронную сигарету и выпустила несколько облачков пара, за недолгим полетом которых с неослабевающим интересом следили Тихон и Маруся. — Она делала вид, что относится к предстоящей операции легко.

Евгений Германович сидел напротив, переплетя и сжав пальцы рук, что побелели кончики под ногтями. То, о чем говорила гостья, не укладывалось в голове. Как звали эту женщину, Моцарт немедленно забыл, как только проводил ее в гостиную, он слишком волновался из-за предстоящего разговора. Она представилась одноклассницей Анны, сказала, что живет в Израиле, и навещала приятельницу в клинике Тель-Авива, с этого момента Моцарт вдруг стал плохо понимать речь, как будто сквозь вату.

— Аня сказала мне, что если после операции… не проснется, то она же об этом не узнает и поэтому не расстроится, а вам, то есть родным, об этом непременно сообщат. А если все будет хорошо, то она сама вам обо всем расскажет, — гостья затянулась, выпустила пар и помахала, разгоняя облачка — Тихон и Маруся проследили за рукой. Гостья им не нравилась, облачка пахли отвратительно, но следить за ними было любопытно. — Я с ней не спорила, соглашалась и кивала. А в день операции она мне вдруг позвонила и попросила кое-что передать вам — именно вам, а не Бэлле Марковне и сестрам. Она сказала, что если с ней что-то случится, то письмо для вас лежит во втором томе собрания сочинений Бунина.

Они оба обернулись и посмотрели на книжный стеллаж. Четырехтомник Бунина, советских еще времен, добытый по талонам за макулатуру, разумеется, был на месте, потому что детям из поколения Евгения Германовича родители успели внушить непреложное правило: еда и книги никогда не выбрасываются.

— …после операции впала в кому. И что будет дальше — неизвестно, сами понимаете — онкология… Не оставила контактов в больнице… позвонили мне… администрация больницы хочет связаться с родственниками, но я же просто знакомая…взять ответственность… Приехала к родителям, я всегда в Новый год их навещаю, и вот решила лично…

Женщина, имени которой Моцарт так и не вспомнил, еще что-то говорила, потом наконец замолчала и ушла. Кажется, он ее проводил до двери, хотя с уверенностью сказать не смог бы. Вернулся в комнату, удивленно посмотрел на висящее под потолком многослойное облако пара — откуда? Подошел к книжным полкам. Темно-синие с золотом переплеты — нарядно. Написано — Бунин. Почему Бунин, при чем здесь Бунин. Почему вообще все это происходит. Сложенный вчетверо листок. Точь-в-точь такой же, какой он нашел под крышкой пианино, вернувшись из аэропорта. Аня, Аня, что ж ты намудрила?! Без очков буквы расплываются, да еще и руки трясутся, черт возьми…