Глава VI

Очитки и описки

Приступая к ошибкам в чтении и письме, мы обнаруживаем, что к ним применим тот же самый общий подход, каким мы руководствовались при изучении погрешностей речи; это не удивительно, поскольку налицо близкое родство этих функций. Я ограничусь здесь несколькими тщательно проанализированными примерами и воздержусь от попытки охватить эти явления во всем их многообразии.

1) Я перелистывал в кафе номер «Лейпцигской иллюстрированной газеты», держа ее под углом, и прочел название картины, занимавшей всю страницу: «Свадьба в Одиссее» (in der Odyssee). Обратив внимание, я в изумлении повернул газету правильно – и прочел на сей раз как следовало: «Свадебное празднество на берегу Балтийского моря» (an der Ostsee). Каким образом приключилась со мной бессмысленная ошибка? Мои мысли тотчас обратились же к книге Рутса «Экспериментальные исследования музыкального фантома» (1898)[93], сильно занимавшей меня в последнее время, так как она тоже затрагивает разрабатываемые мною психологические проблемы. Автор обещал издать в ближайшем будущем новую книгу под названием «Анализ и основные закономерности сновидений». Незадолго до этого вышло из печати мое «Толкование сновидений», а потому я ожидал публикации автора с величайшим нетерпением. В оглавлении книги Рутса присутствовало указание на наличие в тексте подробного индуктивного доказательства того, что древнеэллинские мифы и сказания коренятся главным образом в сновидческих и музыкальных фантомах, в картинах снов, а также в безумных наваждениях. Я немедленно погрузился в чтение соответствующего места, чтобы узнать, известно ли автору, что знаменитая сцена явления Одиссея Навсикае[94] соответствует обычному «сновидению о наготе». Один из друзей обратил мое внимание на прекрасный отрывок из «Зеленого Генриха» Г. Келлера[95], где этот эпизод «Одиссеи» объясняется объективацией снов блуждающего далеко от родины мореплавателя. Я со своей стороны привел данный эпизод в связи с эксгибиционистским сном о наготе. У Рутса, увы, не нашлось об этом ничего. Очевидно, что в данном случае меня крайне заботила мысль о научном приоритете.

2) Каким образом случилось, что я прочел однажды в газете: «В бочке (im Faß) по Европе» вместо «Пешком (zu Fuß) по Европе»? Анализ этого случая долгое время меня затруднял. Правда, прежде всего мне пришло в голову, что имелась в виду бочка Диогена[96], а недавно я читал в истории искусства что-то об искусстве эпохи Александра Великого. Отсюда было уже недалеко и до известных слов Александра: «Не будь я Александром, я хотел бы стать Диогеном». Еще я смутно припоминал некоего Германа Цайтунга[97], который отправился в путешествие, забравшись в ящик. Но на этом ассоциации иссякли, и мне также не удалось отыскать в книге по истории искусства ту страницу, где содержалось замечание, привлекшее мое внимание. Лишь спустя несколько месяцев эта загадка внезапно вспомнилась опять, хотя я о ней почти позабыл, и на сей раз воспоминание привело к разгадке. Я вспомнил прочитанное в какой-то газетной статье рассуждение о том, какие странные способы передвижения (Beförderung) изобретают люди, чтобы попасть в Париж на Всемирную выставку[98]; кажется, в шутку сообщалось, что какой-то господин намерен отправиться в Париж в бочке, которую покатит другой господин. Вряд ли стоит уточнять, что единственным мотивом этих людей было желание прославиться своими причудами. Человека, который первым подал пример такого необычайного передвижения, и вправду звали Германом Цайтунгом. Далее мне вспомнилось, что однажды я лечил пациента, чье патологическое неприятие газет (Zeitung) проистекало, как выяснилось при анализе, из неутоленного болезненного честолюбия – ему отчаянно хотелось увидеть свое имя в печати и встретить в газете упоминание о себе как о знаменитости. Александр Македонский был, вне сомнений, одним из самых честолюбивых людей, какие только жили на свете. Недаром он жаловался, что не может найти второго Гомера, который воспел бы его деяния[99]. Но как мне не пришло в голову, что ближе ко мне другой Александр, что таково имя моего младшего брата?[100] Теперь же я тотчас же нашел предосудительную и требовавшую вытеснения мысль, имевшую отношение к этому Александру, и обнаружил в своих мыслях непосредственный повод к ней. Мой брат, специалист в делах тарифных и транспортных, должен был в скором времени получить звание профессора за свою педагогическую деятельность в коммерческой школе. Много лет назад и меня самого представляли к такому же продвижению в университете (Beförderung), но событие пока не состоялось[101]. Наша мать выразила тогда удивление относительно того, что ее младший сын успел получить профессорское звание раньше старшего. Таково было положение дел в ту пору, когда я не мог найти разгадку своей ошибки в чтении. После этого мой брат также столкнулся с трудностями, и для него возможность стать профессором ослабла даже сильнее, чем у меня. В этот миг мне сразу сделался ясным смысл очитки, словно ослабление позиции моего брата устранило какое-то препятствие. Мое поведение было таково, словно я прочитал в газете о назначении моего брата и сказал сам себе: «Удивительно, что благодаря таким глупостям (какими он занимается по профессии) можно попасть в газету (то есть получить профессорское звание)!» Место в книге о греческом искусстве эпохи Александра отыскалось затем как бы само собой, и я убедился, к своему изумлению, что в ходе прежних поисков неоднократно просматривал эту страницу, но неизменно пропускал нужное место, словно под влиянием какой-то отрицательной галлюцинации. Впрочем, оно не заключало в себе ничего такого, из чего я мог бы понять, что, собственно, должно было быть позабыто. Полагаю, что симптом пропуска нужной страницы в книге возник только для того, чтобы сбить меня с толку. Мне требовалось искать продолжения своей цепочки мыслей именно там, где мое исследование зашло бы в тупик, то есть в какой-то фантазии об Александре Македонском, чтобы мое внимание таким образом надежно отвлекалось от другого Александра – моего брата. Что ж, это вполне удалось, и я направил все свои усилия на то, чтобы отыскать пропущенную фразу в книге по истории искусств.

Двусмысленность слова Beförderung (передвижение и продвижение по службе) породила в данном случае ассоциативную связь между двумя комплексами – несущественным, который был вызван чтением газетной заметки, и другим, более интересным, зато предосудительным, который мог оказать свое воздействие в форме искажения прочитанного текста. Из этого примера видно, что далеко не всегда бывает просто прояснить эпизоды вроде такой ошибки. Иной раз необходимо отложить разрешение загадки на более благоприятное время. Но чем труднее оказывается разгадывание, тем с большей уверенностью можно ожидать, что мешающая мысль, будучи наконец вскрытой, будет воспринята нашим сознательным мышлением как нечто чуждое и противоестественное.

3) Однажды я получил письмо из окрестностей Вены, сообщившее потрясшую меня новость. Тотчас я позвал жену и поделился с ней печальным известием о том, что «бедная В. М.» тяжело больна и врачи считают ее положение безнадежным. В тех словах, в которых я выразил свое сожаление, что-то, должно быть, прозвучало неправильно, потому что жена моя посмотрела на меня с недоверием и попросила дать ей прочесть письмо. Она заявила, что все обстоит вовсе не так, как я озвучил, поскольку никто не называет жену по имени мужа, а дама, написавшая письмо, прекрасно знает имя жены. Я упорно стоял на своем и ссылался на обычные визитные карточки, на которых жена сама обозначает себя по имени мужа. В конце концов пришлось взять письмо, и мы действительно прочли в нем «бедный В. М.»; более того, оно гласило, оказывается: «бедный доктор В. М.». Моя очитка означала, если можно так выразиться, своего рода судорожную попытку перенести печальное известие с мужа на жену. Находившееся между прилагательным и именем собственным обозначение звания плохо вязалось с моим подсознательным стремлением перенести печальную весть на жену В. М. – и потому при чтении было устранено. Мотивом этого искажения было, однако, не то, что жена В. М. была мне симпатична менее, нежели ее муж, а то, что участь этого несчастного вызвала во мне беспокойство за другого, близкого мне человека, чья болезнь была в некотором отношении сходной с этой.

4) Досадна и смешна ошибка, которую я делаю очень часто, когда гуляю на вакациях по улицам какого-нибудь незнакомого города. На каждой вывеске, надпись на которой хоть сколько-нибудь подходит очертаниями, я вижу слово «Антиквариат». В этом прочтении сказывается зуд коллекционера.

5) Блейлер в своей важной книге «Аффективность, внушение, паранойя» (1906) рассказывает: «Однажды, когда я читал, у меня возникло умственное ощущение, будто я увидел собственное имя двумя строками ниже. К моему удивлению, я нашел только слова “Blutkörperchen” (кровяные тельца. – Ред.). Я проанализировал многие тысячи неправильных прочтений как в периферическом, так и в центральном поле зрения; но это был наигрубейший их пример. Всякий раз, когда я воображаю, что вижу свое имя, исходное слово обыкновенно гораздо больше напоминает мое имя, и в большинстве случаев каждая буква моего имени должна быть найдена близко друг к другу, прежде чем я совершаю такую ошибку. Однако в этом случае ошибочное соотнесение и иллюзию можно объяснить очень легко: только что прочитанное мною содержание было концом комментария об одном из видов дурного стиля, присущего научным трудам, – стиля, от которого я не чувствовал себя свободным»[102].

6) Ганс Сакс сообщает, что прочитал: «То, что поражает других людей, он совершенно пропускает в своем Steifleinenheit (педантизме)». Это последнее слово, – продолжает Сакс, – удивило меня, и, присмотревшись внимательнее, я обнаружил, что на самом деле говорилось о Stilfeinheit (изяществе стиля). Это место находилось среди тех замечаний автора, которыми я восхищался и которые превозносили некоего историка, лично мне не очень-то близкого из-за его склонности выказывать в своих сочинениях типичную “немецкую профессорскую манеру”».

7) Доктор Марсель Эйбеншютц[103] (1911) описывает случай очитки в ходе филологических исследований: «Я занимался изучением литературной традиции Книги мучеников, средневерхненемецкого легендарного текста, который взялся отредактировать для серии “Немецкие средневековые тексты” прусской Akademie der Wissenschaften[104]. Об этом сочинении, которое никогда не публиковалось, известно очень мало. Одна-единственная критическая работа принадлежит перу Йозефа Гаупта (1872[105]), который опирался не на саму древнюю рукопись, а на копию, на так называемый Манускрипт С. Эту копию сделали сравнительно недавно, в девятнадцатом столетии, и она хранится в Hofbibliothek (Императорской библиотеке). В завершающей части копии имеется следующая приписка: “Anno Domini MDCCCL in vigilia exaltacionis Sante Crusceptus est iste liber et in vigilia pasce anniafteris finitus cum adiutorio omnipotentis per me Hartmanum de Krasna tunc temporis ecclesie niwenburgensis custodem” (“Книга сия начата в канун Дня Святого Креста в год Господа нашего 1850-й, окончена же в Пасхальную субботу милостью Всевышнего и при посредстве моем, Гартмана из Красны, в ту пору настоятеля церкви Святого Нивенбурга”). В своем тексте Гаупт цитирует эту приписку и утверждает, что ее вставил сам копиист; следовательно, подразумевается 1350 год. Эта точка зрения объясняется постоянным неправильным прочтением даты “1850”, записанной римскими цифрами. Гаупта не смущает, что остальной текст совершенно правилен и что цифра обозначена без малейшей неточности, именно как MDCCCL.

Сведения Гаупта вызвали у меня немалые затруднения. Во-первых, будучи совсем еще новичком в науке, я полностью подчинялся авторитету Гаупта и в результате долго читал дату, указанную в приписке, именно как “1350” вместо “1850”, в точности следуя Гаупту. Я поступал так, несмотря на то, что в оригинальном Манускрипте С, которым я пользовался, не нашлось и следа какой-либо приписки, и вопреки тому, что, как выяснилось, монахов по имени Гартман в монастыре Клостернойбург в четырнадцатом столетии попросту не было. Но наконец пелена спала с моих глаз, и я догадался, что именно случилось; дальнейшее расследование подтвердило мои подозрения. Приписка, на которую часто ссылаются, на самом деле встречается только в копии, послужившей основой для Гаупта; ее оставил переписчик, П. Гартман Цайбиг, который родился в моравской Красне, был регентом августинского хора в Клостернойбурге и в качестве ризничего сделал копию Манускрипта C и добавил свое имя в стиле “под старину” в конце копии. Средневековая фразеология и старая орфография, несомненно, сыграли свою роль в том, что Гаупт всегда читал “1350” вместо “1850”; а также им двигало стремление поведать читателям как можно больше об исследуемом сочинении и, соответственно, о датировке Манускрипта С. (Таков был мотив очитки.)».