— Осознаете ли вы, где находитесь?

Юля окинула взглядом большое овальное помещение.

Перед ней расположились ряды стульев и столов, за которыми в шахматном порядке сидит около дюжины мужчин в белых халатах и высоких шапочках поверх волос. У большинства из них на носу висят очки в толстой оправе с изогнутыми стеклами, искажающими реальный размер глаз. Множество ярких ламп направлены ей в лицо, чтобы каждый из этих врачей мог видеть ее эмоции и в достаточной мере оценивать ее реакции и правдивость ответов, которые должны в обязательном порядке следовать за каждым из поставленных вопросов.

Слева и справа от столов расставлены трибуны для зевак — так назвала бы их сама Юля, потому что ощущала себя не кем иным, как цирковой зверюшкой, обязующейся по команде укротителя выполнять заранее отработанные месяцами дрессировок трюки. Только зрители не голосили, а лишь внимательно слушали, так же, как и врачи, пытаясь заметить новую интересную выходку несчастно артиста.

Из-за ослепляющих прожекторов ей сложно рассмотреть лица присутствующих, но она уверена, что среди всех них есть и те, перед которыми ей ужасно стыдно показываться в таком свете. Их не много, но все они здесь. Четверо. Она слышит тихие всхлипывания подруги. Плач сына, что не видел матери уже больше трех месяцев. Или ей это только кажется? Присутствия в этом зале сестры и мужа она не ощутила, но знает, что они наверняка здесь. Только им нечего сказать, глядя эту жалкую картину.

В центре всего этого — она, но не в бархатном фартуке с рюшами, и не скачет с каната на канат, из кольца в кольцо, а на скамейке, в усмирительной рубашке, с завязанными за спиной рукавами, плотно фиксирующими руки вдоль туловища.

— Да, — сказала Юля. — Я нахожусь в психиатрической лечебнице на принудительном лечении.

— Понимаете ли причины, — продолжал один из врачей, занимавший центральную позицию среди коллег, — по которым вы вынуждены проходить лечение в этом учреждении?

— Да.

— Расскажите, пожалуйста, подробнее об этих причинах.

Юля вновь попыталась найти знакомые лица среди наблюдавших за ней людей с трибун, но ничего не вышло. Прежде чем начать говорить, она подумала, что это и к лучшему. Ей было бы гораздо сложнее, если бы она видела глаза близких, наполненные жалостью и отвращением. Так и было бы, а ведь когда-то эти глаза излучали нежность и любовь к ней.

«Как все грустно сложилось в итоге, — прошептала она, едва шевеля губами. — Все плохо началось, а обернулось еще гнусавее, вопреки всем ожиданиям и надеждам».

— Потому что меня вам сдала моя лучшая подруга! — язвительно ответила она.

— Это следствие определенных действий, и вы знаете, что глупо винить близких за свои собственные проступки. А если они, в частности, действовали исключительно ради вашего же блага, то и подавно. Мы с вами это уже обсуждали, помните?

— Я убила себя.

— Вас плохо слышно, — грубовато сказал врач.

И Юля повторила громче:

— Я убила себя!

— Почему вы это сделали?

— Я должна была освободиться, — недолго думая, проговорила она стальным голосом. — Только так можно было избавиться от воздействия О’Шемиры.