Хотя теперь я начал работать на КГБ, обязанности мои в основном оставались теми же: сопровождать иностранцев в поездках по СССР, показывая им образцовые, специально предназначенные для такого рода демонстраций колхозы, заводы, школы, больницы и детские ясли; быть всегда настороже и уметь устранить все, что может испортить этот тщательно отрепетированный спектакль; любой ценой скрывать правду; подробно сообщать обо всех иностранцах; обрабатывать зарубежных гостей, чтобы их взгляды носили просоветский характер. Рутина эта нарушалась лишь поездками в Японию, куда я чуть ли не каждый год отправлялся по делам Комитета солидарности стран Азии и Африки.

Всякий раз, приехав в Японию, видя как богато и гармонично живет эта страна, я не мог не задавать себе все тех же вопросов о природе советской системы. Я видел, как работает экономика, основанная на рыночной системе, я видел улицы, забитые машинами, магазины с обилием продуктов и товаров — и все это в стране, жизнедеятельность которой лишь в незначительной степени регламентировалась правительством.

Работа моя была связана с постоянным напряжением, и я все острее чувствовал это, ненавидя ее день ото дня все больше. Юношеский идеализм мой постепенно испарялся от соприкосновения с грубой реальностью моей работы. В конце концов я пришел к тому, что испанцы зовут „моментом истины” — осознанию утраты наивности. Мне пришлось признаться самому себе: то, что я делаю, — аморально. Но вечно жить в духовной пустыне невозможно. Я, во всяком случае, так не мог. Так путь от переводчика к шпиону обернулся для меня поиском душевного умиротворения, и я обрел его в лоне православной церкви.

Вообще говоря, быть верующим в СССР не запрещено законом, но официально Советский Союз — атеистическое государство. И хотя исповедовать ту или иную религию не воспрещено, это не значит, что верующий человек защищен от преследований за свою веру.

Никакого религиозного воспитания я, конечно, не получил. Таким образом мое первое знакомство с церковью было знакомством извне — просто в качестве наблюдателя. Я поразился, поняв однажды, что я уже не вне церкви — я ей принадлежу. Это было началом долгого, многолетнего пути к окончательному обращению.

Было в моей работе нечто, приносившее мне немалое удовольствие, — показ иностранцам культурных центров России: дворцов, музеев и соборов. Сперва я в них ничего, кроме внешней красоты, не видел. Но постепенно (настолько постепенно, что я даже не помню, когда именно это началось) мне стало открываться нечто более глубинное. Пока кто-нибудь из священников водил иностранцев по церкви, я бывало всматривался в лица прихожан. Порой лица эти были смятенными, искаженными страданием, беспокойством и страхом. Но более всего меня поражало то, что едва они преклоняли колени для молитвы, как их лица прояснялись. Церковь они покидали умиротворенными и даже счастливыми. Мне никогда не надоедало наблюдать за этими превращениями.

Постепенно меня все более захватывало великолепие церковной службы, сладкозвучие музыки и красота икон. Постепенно уши мои открылись для смысла проповедей священников. Постепенно я начал верить в Бога, дающего утешение тем, кто взывает о помощи. Но я не знал, как мне быть. Я не осмеливался обратиться к священнику с просьбой посвятить меня в основы православия, поскольку работа моя была такова, что любой из них отнесся бы ко мне с подозрением, да и сам я никому полностью довериться не мог. Так я стал тайным христианином.

Я и без того был завсегдатаем библиотек, а тут и вовсе зачастил в них, выискивая все о православной церкви, вычитывая новейшие доводы в защиту веры, доводы, идущие в ногу с нашим, двадцатым веком. Я читал работы о происшедшем в девятом веке церковном расколе, читал все, что мог найти об Иоанне Дамаскине, читал труды Августина и Фомы Аквинского, а также описание церковных обрядов. Самообразование это требовало известной осторожности: в библиотеках я работал преимущественно прямо в читальном зале, а если уносил с собой, то только книги с вполне невинными названиями.

Более всего меня беспокоило, что я не знал ни одной молитвы и вообще не представлял себе, как надо молиться. Я истово верил в Господа и не знал, как обращаться к Нему. В конце концов, испытывая потребность обратиться к Нему, я стал делать это в форме мысленных писем, начиная их со слова „дорогой” и прося прощения за невежество свое, за то, что не знаю, как надо к Нему обращаться. Я чувствовал, что „письма” мои читаются, и это давало мне утешение.

Порой лишь вера помогала мне сохранить рассудок. Но я никому не говорил о ней, даже жене. Хотя православный должен причащаться святых таинств и исповедоваться, я не мог позволить себе этого до самого приезда в Америку. Не мог, ибо никому не доверял.

Жизнь моя и без того была полна стрессов, а религиозное обращение стало дополнительным фактором внутреннего напряжения. Всю свою жизнь я старался быть искренним с собой, как учил меня мой отец. Меня все более и более мучило противоречие между необходимостью служить безбожному государству и пониманием аморальности этого служения. Я уговаривал себя, что работа моя — на благо моей страны, и надеялся, что это именно так, а не иначе.

Парадоксальным образом как раз в то время, когда я тайно искал утешения в лоне религии, мне пришлось вступить в партию. Отнюдь не по собственной воле, ибо я никогда не был фанатичным сторонником марксистско-ленинских идей и к тому же знал, что слишком многие вступали в партию прежде всего из карьеристских соображений. Однако к тому времени я уже несколько лет работал в организациях, непосредственно подчиненных Международному отделу ЦК — одному из важнейших органов партии. Все мои коллеги были партийцами, один я — словно белая ворона. И начальство не раз обращало на это внимание. Наконец мне было прямо сказано: или я вступаю в партию или должен распрощаться со своей работой. Ситуация была весьма серьезной, так что я все-таки представил соответствующие бумаги в райком.

Год спустя я получил партбилет и перестал быть белой вороной. Но все же я умудрялся увиливать от партийной работы, ссылаясь на большую занятость (что, кстати говоря, было правдой).

Несколько лет спустя, когда я уже обосновался в Японии в качестве офицера разведки, я был назначен заместителем секретаря парторганизации советских журналистов, работавших в Японии. Секретарем ее был корреспондент „Правды” Латышев, мой бывший научный руководитель в Институте востоковедения — прожженный карьерист. Он использовал партийную должность для укрепления своего положения в советской колонии. Это меня вполне устраивало, поскольку давало возможность практически не участвовать в жизни партячейки. В то же время я знал, что меня не смогут упрекнуть в лени, поскольку моя разведывательная деятельность требовала тайных встреч с агентурой, и таковых встреч бывало по 20–25 в месяц. Так что я действительно был перегружен работой.

В конце 1969 года меня вызвали в Международный отдел к Юрию Кузнецову, старшему референту японского сектора. Работа, которую он предложил мне, и заинтересовала и удивила меня: впервые она была официально связана с журналистикой.

Международный отдел и агентство печати „Новости” решили назначить меня сотрудником пресс-бюро при советском павильоне на выставке в Осаке — Экспо-70. Выставка эта должна была работать восемь месяцев, и я тут же догадался, что мои обязанности отнюдь не будут состоять лишь в сочинении статей. Кузнецов тут же подтвердил правоту моей догадки.

— Вам, Станислав, и Андрею Жудро, — сказал он, — надо будет организовывать максимально многолюдные собрания во всех больших городах и на борту советских туристских пароходов, которые будут приходить в Осаку и Кобе. Цель этих собраний — способствовать дружеским чувствам по отношению к СССР. От вас, Левченко, мы ждем, что вы будете оказывать соответствующее влияние на активистов Общества японско-советской дружбы. Кроме того, вы также должны оказывать влияние на Тайгай бунке кекай (Японское общество культурных связей с зарубежными странами).

Я знал, что значит это „влияние”. Мне надо будет изобретать всяческие пропагандистские трюки, чтобы побудить эти японские организации к деятельности, отвечающей интересам Советского Союза.

Кузнецов пояснил, что, культивируя в максимально большом числе японских организаций уже наличествующие просоветские настроения, мы с Жудро будем работать под прямым руководством советского посольства.

— Это крайне важное дело, — продолжал он, — и потому вам придается еще один человек — Иваненко, майор контрразведки. Он будет проверять все ваши контакты.