Меня это так взволновало, что я места себе не находил. Наконец-то я увижу страну, изучению которой посвятил столько лет? Однако до поездки в Японии было еще далеко. Надо было представить в ЦК и КГБ бесчисленное количество бумаг о себе. И лишь спустя примерно шесть недель меня вызвали в выездной отдел ЦК КПСС, где расспрашивали часа два. Кабинет занимавшегося мною чиновника был просторен, стол из красного дерева — весьма впечатляющ, а кресла удобны. На столе лежала увесистая папка, и я поразился, увидев ее название: „Станислав Александрович Левченко”. В ней было страниц 250 рапортов КГБ о моем поведении и степени моей лояльности. Так что агентура КГБ и вездесущие его стукачи не дремали.
В конце собеседования мне пришлось прослушать длинную лекцию о том, как советскому гражданину надлежит вести себя за границей. Я был предупрежден о всяких трюках, при помощи которых американские империалисты, охотящиеся де за советскими гражданами по всему миру, норовят завербовать их или скомпрометировать. Мне было сказано, что я должен держаться подальше от баров и стараться не ходить по улицам Токио в одиночку. В самом зловещем виде было сообщено о том, что японская разведка будет стараться собирать обо мне всякую информацию и что она не упустит ни одной возможности, чтобы попытаться завербовать меня. Потом мне пришлось пройти собеседование с моим старым „другом” Коваленко, заведующим японским сектором Международного отдела. Было бы неестественно, если бы я не припомнил в тот момент, как он когда-то пролаял мне: „Это твой конец. Отправляйся в Институт востоковедения”. Я понимал, что мне чертовски везет — я ходил по высоко натянутой проволоке и мог свалиться с нее в любой момент.
— Теперь, Станислав, начал Коваленко неофициальным тоном, весьма удивившим меня, — твоя миссия в том, чтобы быть переводчиком при делегации. Кроме того, ты будешь встречаться с активистами японского движения за мир, прежде всего из Гэнсуйкин, и выкачивать из них информацию об их планах и политической платформе.
Такого рода инструкций я, конечно, ожидал, но то, что последовало за ними, было для меня полной неожиданностью. Коваленко заговорил о председателе Московского совета профсоюзов и был при этом откровенен до грубости. У меня создалось впечатление, что неофициальность этого разговора была способом, которым Коваленко исподволь посвящал меня в подноготную „святая святых” японского сектора, а то, может, и всего Международного отдела.
— Не обращай внимания на этого дурака председателя, — выпалил Коваленко. — Он действительно полный дурак. Выполняй его распоряжения только во время переговоров с японскими представителями, в прочее время игнорируй его. Твоя задача — работать на Международный отдел.
В апреле 1967 года делегация Московского совета профсоюзов вылетела в Хабаровск, там мы сели на поезд, направлявшийся в порт Находка, где поднялись на борт пассажирского парохода „Дзержинский” и поплыли в Иокогаму. Первое, что я увидел в Японии с борта нашего парохода, была гавань — гигантские супертанкеры, грузовые суда, громадные, покрашенные в белый цвет резервуары для нефтепродуктов, а также высоченные заводские трубы. Наконец-то я в Японии. Нервничал я просто ужасно.
Нашу делегацию разместили в токийском отеле „Таканава-принс”, и я глазел по сторонам с несказанным интересом. Особенно восхищало меня соседство прекрасных современных зданий со старыми традиционного типа домами. При виде буддистских храмов, синтоистских святынь и прекрасных японских садов мне сперва все казалось, что я очутился в каком-то нереальном мире. Аккуратность во всем и чистота были поразительны — в одежде японцев, на улице, в магазинах. Но Токио ошеломляюще перенаселенный город, и в часы пик от бесчисленных толп на улицах голова у меня шла кругом. Как это возможно, чтобы такое количество людей топталось на одном пятачке? И в то же время японцы были уверены в себе, вели себя непринужденно, на лицах у всех были улыбки — не то что на раздраженных и озабоченных лицах москвичей в часы пик. Поразило меня и уличное движение: никогда в жизни я не видел такого числа машин — они неслись так быстро и по столь узким улицам, что казалось чудом, что они не сталкиваются.
Из всего, с чем я намеревался ознакомиться, прежде всего стояла японская кухня. Я помню, как, впервые узнав, что японцы едят сырую рыбу, испытал чувство брезгливости. Но надо было так или иначе отведать ее, и я отправился в ресторанчик, где подавали суси и сасими. С тех пор я стал приверженцем японской кухни.
Каждый день мне приходилось тратить два-три часа на встречи с представителями Гэнсуйкин и Гэнсуйкё, чтобы собирать информацию о различных фракциях пацифистского движения. Вражда между этими двумя организациями все углублялась, и представители их то и дело направляли стопы свои в Москву, ища там поддержки и благоволения. Одна из моих задач в Токио состояла в том, чтобы разобраться на месте и сообщить в Москву, какой группе и в каком именно вопросе надлежит оказать поддержку.
Несколько человек из организации „Жертвы Хиросимы” специально приехали в Токио для встречи со мной. Мы провели вечер в отличном ресторане, обсуждая дела их организации и взаимоотношения ее с другими пацифистскими группами. Конечно, это была деловая встреча, но при всем том я чувствовал, что они приехали из такой дали еще и для того, чтобы лично повидаться со мной.
В Японии мы пробыли всего десять дней и уезжать оттуда мне было решительно неохота. Информация, накопленная мною, была столь обильна, что мне потребовалось целых три дня, чтобы уместить ее в рапорт, который я вручил лично Коваленко.
— Отлично, — сказал он. — Нам кажется, что твоя поездка была успешной, и мы думаем включить тебя в качестве консультанта в делегацию комсомола, которая едет в Японию в июле.
Конечно, я был счастлив. Делегации комсомола всегда отлично принимают во всех концах света. Во время десятидневного пребывания в Японии я был так занят, что мне фактически было не до осмотра достопримечательностей. И все же какой-то частью души я уже прикипел к этой стране. Так что еще одна возможность посетить ее была вроде дара небес.
Итак, в начале июля 1967 года я оказался в составе группы деятелей комсомола. Эта группа должна была принять участие в фестивале японской молодежи на берегу озера Яманака. Делегация в основном состояла из секретарей районных и областных комитетов комсомола, однако входили в нее и функционеры меньшего ранга, а также несколько тщательно отобранных рабочих. Кроме того, для показухи в делегацию включили спортсменов, певцов, танцоров и прочих знаменитостей. Среди последних оказался и Владимир Комаров — космонавт, из числа самых незаурядных. На второй или третий день плавания нас прихватил шторм и практически всех свалила морская болезнь. Комаров, человек отлично тренированный и к тому же побывавший в космосе, посоветовал нам:
— Шевелитесь. Бегайте. Делайте гимнастику, всякие упражнения. — Однако, увидев, как вывернуло одного из пассажиров, он почувствовал себя плохо. — Меня обманули, — сказал он, придя в себя. — Мне никогда не говорили, что морская болезнь заразна.
К сожалению, в следующем космическом полете Комаров погиб. Аппаратура космического корабля „Союз”, на котором он летел, забарахлила, и корабль сошел с заданной орбиты. Контрольная станция сумела вернуть „Союз” на нужную орбиту, но не сработало устройство, замедляющее падение корабля. Зная, что гибель неизбежна, Комаров, однако, продолжал сообщать контрольной станции на земле ценные данные, и голос его при этом был спокоен. Его до сих пор помнят как героя. Я рад, что познакомился с ним — он был хорошим человеком.
Японцы почемун’о решили поселить нас в Олимпийской деревне, и оказалось, к нашему удивлению, что вся территория этой деревни окружена забором из колючей проволоки. Ворота запирались с 11 вечера до 8 утра. КГБ эта ситуация была по душе, так как облегчала контрразведчикам, замаскированным под членов комсомольской делегации, вести наблюдение за своими согражданами — обычными делегатами. Однако большинству из нас эти ограничения были весьма огорчительны.
В конце концов я решил что-то предпринять. Однажды, когда группа делегатов завела речь о жизни в Японии, я упомянул об огромном рыбном рынке в Цукидзи.
— Он самый большой в мире, — сказал я с видом знатока.
— Если ты столько знаешь о нем, устрой, чтобы и мы его посмотрели, — предложил кто-то.