— Тебе это было обидно?

— Нет. Не знаю. Я об этом тогда не думала. Просто знаю, что на какое-то мгновение я снова была ничтожеством. Словно бы они — она — отняли все, что у меня есть: Рорка, мой жетон, мою жизнь, меня саму. На какое-то время всего этого просто не стало, потому что рядом была она. Я не хочу опять становиться ничтожеством.

— Ты никогда не была ничтожеством, — произнес с едва скрываемой яростью в голосе Рорк. — Ты — та, кем ты себя сделала, вопреки всем непреодолимым преградам. Они не смогли сломить тебя, даже когда ты была беззащитным ребенком. Ты — чудо, Ева. Ты — мое чудо, и ты никогда не будешь ничем меньшим.

— Они во мне.

— А что во мне? Ты же сама знаешь. Ты знаешь, я выбрал порвать с этим, и ты все равно осталась со мной. У тебя было столько вариантов, но ты выбрала одно — защищать. Служить тем, кого убили. Даже ей. Теперь — даже ей.

— Я видела, что с ней стало. Там, в больнице, куда я ее отправила. Она была вся в синяках, побитая.

— Как и ты, в свое время, — подсказала Мира.

— Да, как и я. И я почувствовала… презрение, наверное, отвращение, я смотрела Йа нее, как на какое-то насекомое, и отчаянно хотела, чтобы это оказалось ошибкой, чтобы она оказалась посторонним человеком. Но я знала, кто она и что за человек она была.

— И что же она была за человек?

— Сказать про нее «эгоистка» — это еще похвалить. Безжалостная, эгоистичная, коварная — но я по-прежнему не знаю, отчего и почему. Столько крови, — тихо добавила она. — Столько крови было. А я стояла и думала: что в ней? Что в этой крови, в ее, в моей? У нас с ней одинаковые глаза.

— Нет! — сказал как отрезал Рорк. — Ты ошибаешься.

— Цвет она изменила, но…

— Нет, — повторил он, глядя в ее измученные глаза. — Кто лучше меня знает, какие у тебя глаза? Думаешь, я сам ее фотографии не изучал?

Он вспомнил, что сказала ему при первой их встрече Шобан, сестра его матери, и пересказал своими словами:

— Цвета приходят и уходят. Гораздо важнее то, что остается. Ева, у тебя твои собственные глаза. И цвет, и все, что в них скрыто. Все это у тебя не от нее.

— Не знаю, почему это для меня так важно, просто я не хочу смотреться в зеркало и видеть ее. Посмотреть на себя, а увидеть…

— Этого никогда не будет.

— Глупо на этом зацикливаться, — устало произнесла Ева. — Я понимаю. Я в самом деле понимаю, что не похожа на нее. Мелинда с девочкой для нее были всего лишь инструментами. Не живыми людьми, не чем-то важным. Ей была важна только очередная доза. Важно было поиметь копов. Вернуться к Макквину — важнее всего на свете. Ее слабое место. У нее слабость к определенному типу мужчин, они заставляют ее делать то, на что сама бы она не пошла. Родить ребенка, быть девочкой на побегушках, домохозяйкой. Потому что с ними она себя чувствует также, как после укола. Она живет во лжи, но это уже стало привычкой. Как манипулирование другими. Она похитила чьего-то ребенка, зная, что Макквин с ней сделает. Она оставила меня с отцом, хотя должна была понимать, что он такое и что он со мной сделает. Он уже тогда начал это делать. Но она все равно оставила меня с ним.

— Так же, как оставила Дарли с Макквином, — добавила Мира.

— Да. Я видела, что она была за человек, и я не испытывала к ней ничего, кроме отвращения. Потом мне стало дурно, а потом — безразлично. А потом мне пришлось отстраниться, пришлось, потому что, не найди мы Мелинду и Дарли без ее помощи, мне пришлось бы снова ее допрашивать. Снова вернуться к ней, зная, кто она и что она из себя представляет, и опять ее допрашивать.