Всё это делается с одной целью – прервать межпоколенческую коммуникацию. Мнения взрослых не должны оказывать влияния на мнения молодёжи. Более того, весьма желательно, чтобы они принимались в штыки. Тогда опыт «уже поживших» не будет мешать манипулированию неокрепшими мозгами мальков [118].

Далее. Молодые люди указанного возраста, как правило, уже способны зарабатывать деньги, причём немаленькие – их человеческий капитал (энергия, обучаемость и т. п). достаточно высок, и они могут претендовать на неплохую работу. Необходимые расходы же их относительно низки – хотя бы потому, что они относительно здоровы, не имеют семьи и детей [119] и до поры до времени не обязаны строго соотносить свои покупки и приобретения со своим статусом [120].

Далее, молодой человек может легко менять работу или не иметь её вовсе, живя случайными заработками. Но если он работает, то живёт хорошо: у него нет многих статей расходов, которые имеют люди постарше. При всём том «мол. чел.» – активный потребитель, он потребляет много и охотно.

Наконец, последнее. Молодёжь потребляет не самое лучшее, не самое совершенное, не самое интересное, а – новое, «только сделанное», «современное». Она является коллективным бета-тестером любых инноваций. Это же и служит – в отличие от мало кого волнующих паспортных данных – и критерием принадлежности к молодёжи. Грубо говоря, человек может считать себя относящимся к «молодёжи», пока он может купить какую-нибудь новую недешёвую штучку только потому, что она «прикольная» – и вообще пока это слово для него что-то значит [121].

Отдельная тема – «молодёжная “культура”» (или «субкультура», или даже «совокупность субкультур»).

Есть такой любопытный парадокс, связанный с «примитивными» (бесписьменными) обществами: быстрое обновление активного словаря. Кажется, первым это открыл антрополог Карл фон ден Штейнен. Изучив язык нескольких южноамериканских племён, он вернулся в те же края через двадцать лет и обнаружил, что языки изменились. Появились совершенно другие слова для обозначения самых первичных, обиходных вещей – камня, топора, дерева… Интересно, что менялся и меняется не только язык, но и, скажем, мифология: это было выяснено на примере мифов австралийских аборигенов: новые мифы и истории возникали и исчезали буквально в течение десятилетий.

Ровно теми же свойствами обладают и молодёжные субкультуры. На протяжении двадцати-тридцати лет всё их содержание полностью меняется: мода, сленг, словечки, стиль жизни (то есть времяпрепровождения) и т. п. Правда, в отличие от полностью бесписьменных обществ, эти изменения всё же фиксируются, но не молодёжными субкультурами, а «настоящим», «взрослым» обществом – которое за молодёжными культурными экспериментами внимательно и с интересом следит.

Это касается и такой важнейшей части культуры, как политика. Грубо говоря, молодёжи пристало увлекаться самыми новыми – и, как правило, ложными и завиральными – политическими идеями (хотя бы потому, что в области политической жизни трудно придумать нечто новое, что было бы ещё и сколько-нибудь верным и жизнеспособным). То, что увлекается ими именно молодёжь, предохраняет общество от их осуществления на практике. Молодёжь воспитана так, что ей быстро надоедает всё, чем она занимается – а, следовательно, она не способна сделать ничего серьёзного (даже наделать бед) без помощи и руководства старших, ибо всякое успешное дело (тем более политическое) требует времени и упорства – качества, которые потребителю инноваций прямо-таки противопоказаны. Мелкие же эксцессы можно не принимать в расчёт. Если чем-то увлекаются именно молодые, то это, в общем, безопасно.

Зато проверять вирулентность и привлекательность новых политических конструктов in anima vili [122] можно и нужно. Разумеется, не столько идей как таковых – об этом молодым думать рано, – сколько ради отыскания новых риторических и рекламных ходов. Если «молодые дурни» ведутся на такую-то риторику – значит, кое-что в ней есть и её стоит со временем использовать. Хороший пример тому – история слова «революция» и всей околореволюционной болтовни. Отработанная на молодёжных движениях шестидесятых (оказывается, вполне обеспеченные и неплохо образованные мальчики и девочки исправно ведутся на «маоизм», «прямое действие», «мировой пожар» и т. п.), та же самая риторика, доведённая до совершенства, с успехом обслуживает оранжевые и розовые революции на территории бывшего СССР. И это чудесно работает в интересах американских неоконов – слова-то проверенные.

В этом смысле известное черчиллевское высказывание о том, что «не бывший в молодости радикалом не имеет сердца, а не ставший в зрелые года консерватором не имеет разума», является просто точным описанием положения вещей. Молодым «разум» и не положен по статусу: сначала надо отработать своё, честно увлекаясь какими-нибудь «заумными идеями» (которые хотя бы теоретически могут оказаться небесполезными), а уж потом, «переболев» и «перебесившись» – перестать «быть молодым» и обзавестись настоящими, правильными убеждениями.

Чтобы посмотреть на то, как это происходит, достаточно вспомнить судьбу тех же «молодых революционеров 1968‐го года» во Франции. Мало того, что все лидеры «антибуржуазного бунта» прекрасно пристроились в евроструктурах (подобно какому-нибудь Даниэлю Кон-Бендиту, ставшему почтенным членом Европарламента от немецкой партии «зелёных») – но, более того, факт участия в «событиях» долгое время служил хорошей рекомендацией для продвижения наверх… «Ребятишки хорошо поработали» и заслужили всяческие вкусные плюшки – в виде компенсации за былые неудобства (неприятности с полицией и всё такое).

Здесь мы сталкиваемся с одной из самых своеобразных сторон самой идеи молодёжи. Если кратко, то молодёжь пользуется особым онтологическим статусом. Это статус человеческого черновика. Сделанное в молодости как бы не считается «совсем настоящим». Все выборы, клятвы, решения, даже конкретные действия, сделанные молодым человеком, имеют ослабленную силу по сравнению с такими же выборами, клятвами, решениями и действиями «совсем взрослого». Всё это – нечто вроде спорта, то есть нечто условное, что всегда можно переиграть. Можно сменить десять работ, сто подружек, попробовать однополый секс, побыть анархистом и фашистом, разбить витрину «Макдональдса» – всё это не то, чтобы поощряется (наказание за разбитую витрину будет реальным), но не виснет на вороту и не становится пудовой гирей на спине. Известно же, что молодость – такое время, когда человек пробует жизнь на вкус, «падает и ошибается», и это даже хорошо. Напротив, от взрослого требуется безошибочность, безупречность и очень далеко тянущаяся ответственность.

Этот онтологический статус сейчас отливается в очень конкретную форму.

А именно: современная западная молодёжь представляет из себя так называемое меньшинство (minority).

Более того, во всех «меньшинствах» нетрудно заметить нечто «молодёжное». Это касается именно что всех меньшинств – начиная от национальных и кончая сексуальными.

Разберём подробнее, почему это так.

Что такое «меньшинства» в их современном понимании? Во-первых, это эксцентрические общности, определяющие себя через отличия («мы не такие, как вы»). Во-вторых, они нуждаются в эмансипации и признании своего права на это отличие («…и вы должны нас уважать такими, какие мы есть»), причём это право они, как правило, получают. В-третьих, это самоутверждение обязательно публично и крикливо: не так важно получить права, как заявить о них. Всё это – типично подростковое поведение: именно так мальчик требует от родителей, чтобы они уважали его права (бить баклуши, пить пиво, курить траву и т. п.)

Интересен и аспект «экспериментальности» меньшинств. Иногда это слово произносится прямо: например, сексуальные извращения – и особенно попытки приобщения к ним впервые – обычно именуют «сексуальными экспериментами». В ещё большей степени это относится к экзотическим меньшинствам, само существование которых связано с современными технологиями – например, с сообществом любителей вживлять себе подкожные имплантаты. Тут слово «эксперимент» оправдывает всё. Однако и такие солидные, классические меньшинства, как национальные диаспоры, тоже всё чаще предлагают «большому обществу» воспринимать себя как своего рода «культурные эксперименты», которые ни в коем случае нельзя «прерывать» (этой риторикой, в частности, оправдываются самые дикие традиции). Наконец, безответственность (или, чаще, сниженная ответственность) меньшинств полностью аналогична снисходительным возрастным скидкам «для молодых».

Всё вышесказанное касалось в первую очередь западной молодёжи. Что до России, то здесь ситуация хуже, поскольку у нас нет – и не было – полноценного общества потребления, способного всласть помешаться на новинках. Соответственно, классической западной молодёжи у нас нет и не было.

С другой стороны, молодёжь в том же Советском Союзе была. И тоже составляла класс – но устроенный совсем по-другому.