— Почувствовать-то можно, — выпалил Исайя.

— А?

— Говорю, почувствовать…

— Нет. Я не тебе. Забудь, — сказал Самуэль. — Пошли к реке.

Исайя попытался было встать, но у тела его имелись свои планы — оно хотело и дальше лежать рядом с Самуэлем.

— Я-то своих матушку и папашу помню, но только плачущими. Кто-то вырвал меня у них из рук и понес, а они стояли и смотрели, и небо над ними было такое огромное. Я тянул к ним руки, а они делались все меньше и меньше. А потом только крики остались, и больше ничего. Я и сейчас к ним тянусь, а хватаюсь за пустоту.

Оба замерли — Исайя от нахлынувших воспоминаний, Самуэль, пораженный его рассказом. С минуту они молчали. А затем Самуэль обернулся к Исайе.

— Так ты знал своего папашу?

— Меня принес сюда мужчина, — ответил Исайя, вслушиваясь в историю, что рассказывал его собственный голос. — Не папаша, однако он сказал, что знает мое настоящее имя. Но так мне его и не назвал.

Он вдруг увидел собственную руку, маленькую, отчаянно пытающуюся ухватиться за что-то в царящей в хлеву темноте — прямо как в тот день. И подумал, что, наверное, тянется не только к матери и отцу, но и ко всем стоящим за ними поблекшим от времени людям, чьи имена так же канули в вечность, а кровь пропитала землю. Чьи крики теперь стали шепотом — шепотом, который будет звучать до скончания времен. Самуэль схватил его руку и уложил обратно себе на живот.

— Вот здесь что-то… — сказал он.

— Что?

— Да так.

Исайя снова принялся гладить его, и это придало его голосу силы.

— Последнее, что я от них услышал, было «койот». Все в толк взять не могу, зачем они это сказали?

— Может, предостеречь хотели? — предположил Самуэль.

— От чего же?

Самуэль уже открыл было рот, но Исайя этого не увидел. Перестал гладить Самуэля по животу и положил голову ему на грудь.

— Ну его, неохота больше об этом. — Голос его сорвался. Он покрепче прижался мокрой щекой к груди Самуэля.

— Угу, — покачал головой тот.