Мэгги снова выглянула в окно и увидела, что из-за росших с восточной стороны дома деревьев уже показалась макушка солнца. Свинина почти дожарилась. Она взяла тарелку, вытерла ее подолом платья и пошла в столовую.

А там начала накрывать на стол, чувствуя невыразимое отвращение. Белая скатерть остро топорщилась на углах, из колец торчали придушенные салфетки, вилки и ножи тускло поблескивали. Казалось, все живое тут давно задавили, мертвенно поник даже букет полевых цветов в стоявшей посреди стола вазе. Тускло горели свечи, и отбрасываемые ими бронзовые тени придавали всему вокруг, даже самой Мэгги, торжественный вид.

Стол всегда нужно было накрывать одинаково. Во главе Пол, справа от него Рут, слева — когда бывал дома — Тимоти. Еще три тарелки предназначались иногда навещавшим Галифаксов гостям. Покончив с сервировкой, Мэгги отходила в сторонку и слушала, как семья хором благодарит того длинноволосого, чей взгляд всегда направлен вверх, — вероятно, потому, что созерцать во имя него учиненный разор он не в силах. А может, ему просто дела нет. Мэгги и знала-то о нем лишь потому, что как-то в воскресенье Эсси уговорила ее пойти послушать Амосову проповедь.

Собрание устроили на окаймленной деревьями поляне с юго-восточного края хлопкового поля. Человек, чье имя она по определенным причинам никогда не произносила, тоже явился вместе со своими тощими приспешниками, и, завидев его, Мэгги хотела повернуть назад. Но Эсси упросила ее остаться. Вид у нее был гордый — и еще какой-то, Мэгги не бралась определить.

Амос влез на большой камень, который не смогли разрушить ни время, ни вода. Мэгги же показалось, что именно так на поляне и пахнет — мокрыми измученными существами из тех, что ютятся под камнями или — вот как сейчас — забираются на них сверху. Вокруг — на бревнах и на земле — расселось человек тридцать. В то время большая часть народа Амосу еще не верила. И вот он открыл рот, а Мэгги цыкнула зубом. Ничего нового он ей не сообщил, все это она уже не раз слышала от Пола за обедом. Мэгги по собственному опыту знала, что от человека, который столько времени трется рядом с тубабами, добра не жди.

Проповедь показалась ей довольно скучной. Однако язык у Амоса был подвешен хорошо. Казалось, он прямо-таки не говорит, а поет. И там, на камне, Мэгги увидела его в новом свете. Солнечные лучи, пробравшись сквозь густую листву, облили его темную кожу золотом, а зубчатые тени придали ему вид загадочный, а значит, и сильный. Эсси казалась очень довольной. Вот почему Мэгги пообещала ей, что придет снова. И действительно стала захаживать на поляну, устраивалась в тенечке, где Эсси занимала им место. Пока чаша ее терпения не переполнилась.

Это случилось в тот день, когда Амос вдруг обратился к новой теме, от упоминания которой Эсси потупилась, а Мэгги резко выпрямилась. Осознав, против кого он ополчился — это надо же додуматься! против Этих Двоих! — она всего лишь наградила Амоса суровым взглядом, хотя сама готова была его разорвать.

«Ну вот, — пронеслось у нее в голове, — начинается».

— Это из древних времен, — сказала она ему.

Но он не послушал. Она же не стала ждать, что там еще выскочит у него изо рта. Отняла руку у Эсси, встала и направилась обратно в Большой Дом. Высокая, с поджатыми губами, спина окутана тенью, а на груди пляшут пятна света. И только раз обернулась, чтобы дать понять Эсси, что она тут ни при чем.

На секунду оторвавшись от стола, Мэгги обернулась и снова взглянула на видневшийся за окном хлев.

— Мм… — протянула она вслух.

Были у нее подозрения, что Эсси об Этих Двоих тоже знала, но никогда и словом не обмолвилась. И это правильно, потому как кое о чем не стоит болтать даже с друзьями. Много есть способов спастись от погибели, и один из них — надежно хранить секреты. Выставлять же ценности напоказ равносильно самоубийству. Может, это ей потому так казалось, что она и представить себе не могла, ради чего стоило бы кому-то открыться. Все, что ей когда-либо доводилось любить, отбирали, едва оно успевало появиться. Так было, пока она не подкралась к хлеву и не увидела этих мальчишек, умудрившихся пробудить в ней чувство, от которого ей не хотелось орать.

Мэгги вернулась в кухню, взяла тряпку и вытащила из духовки противень. Печенья подрумянились идеально. Большую их часть она стряхнула в застеленную салфеткой миску и отнесла на стол. А два сжала в кулаке и мяла до тех пор, пока между пальцами не посыпались крошки.

Оглядев комнату, она снова бросила взгляд на стол. Интересно, хватило бы у нее сил его опрокинуть? У Мэгги уже был случай убедиться, на что она способна в ярости. Ухватившись рукой за край, она легонько потянула стол на себя. И пробормотала под нос:

— Тяжелый.

На лестнице раздались размеренные неторопливые шаги. «Пол», — поняла Мэгги. Сейчас войдет в столовую, сядет во главе стола и будет глазеть на нее так, будто ее горести доставляют ему удовольствие. А может, даже поимеет наглость притронуться к ней или начнет молоть языком о том, что его не касается. Эх, если бы только заклинание способно было перерезать ему горло. Но, увы, сделать это можно только руками, и кто знает, хватит ли у нее сил.

— Дерьмо.