Конь проклятой княжны был привязан к плетню возле кузни и щипал траву, отгоняя хвостом назойливых летних мух.
Любомира замерла. Сердце ее было готово выскочить из груди, казалось, что только глухой не услышит, как оно стучит, подобно кузнечному молоту. Голос шептал: «Смотри же, смотри!» Любомира пригнулась, уподобившись лисице, и перебежками достигла стены старой кузни. Она обратилась в слух и сразу услышала то, от чего леденящий холод разлился по ее телу. Девушка зажмурилась, замотала головой, заскрежетала зубами.
Вздохи и стоны, которые доносились из кузни, резали душу Любомиры тысячей ножей, и она уже хотела убежать. Но голос приказывал ей остаться и смотреть. Подчиняясь воле, которая стала сильнее ее собственной, девушка подползла к дыре сливного желоба, где держали воду для закалки железа, и заглянула внутрь. Еще тысяча ножей впилась в истерзанную душу Любомиры, но она не могла отвести глаз, как завороженная наблюдая за переплетением рук, тел, слиянием губ и душ…
– Ты всегда будешь со мной, в моей душе… – шептал Болеслав своей любимой.
– Ты всегда будешь со мной, всегда, ты часть меня, а я часть тебя… – вторила ему Казимира.
Любомира не моргая смотрела на Болеслава, который был уже более не ее, а совсем чужим, но всё таким же красивым, – нет, еще более красивым, каким она его никогда раньше не видела. Он светился счастьем, отдавая всего себя своей возлюбленной. Поневоле Любомира залюбовалась этой парой, превратившейся в единое целое, разрушившее все ее надежды… да что там надежды – ее жизнь без остатка. Зачем теперь жить? В чем смысл? Весь ее мир состоял только из одного человека, и теперь этот человек принадлежит другой.
«Месть… ты должна отомстить!» – голос заполнил всю ее голову.
Месть. А ведь правда! Она должна отомстить за свои разрушенные мечты и за это чудовищное оскорбление. Да как посмела эта княжна, кто бы она ни была, посягнуть на то, что по праву принадлежит ей, Любомире?!
«И как посмел он?!» Да, как он смог променять искреннюю любовь на эту животную страсть, в которой он сейчас извивается, сливаясь с этой черноволосой колдуньей?
Ненависть. Полшага от любви. Месть и ненависть. Страшная месть.
Слезы перестали литься из глаз Любомиры, дыхание успокоилось. Она заметила, что все краски поблекли и она видит только то, что перед глазами, но зато так четко, что может различить даже самый малый волосок на телах этих людей, которых она так люто ненавидит.
Любомира резко встала и неслышно отошла от кузни. Крон захрапел, когда девушка приблизилась к нему, натянул поводья, но короткая привязь держала его у плетня. Конь в напряжении таращил темные глаза, пытаясь громко заржать, но какая-то сила удерживала его. Любомира протянула руку к морде жеребца, который в приступе ужаса чуть не вырвал с корнем жердь плетня, но стоило пальцам девушки коснуться его влажных ноздрей, как силы покинули мощное тело, и Крон обмяк. Любомира достала пучок сон-травы и пару темно-бурых листочков и протянула жеребцу. Крон безвольно начал жевать. Жестокая усмешка промелькнула в глазах девушки, она еще раз прикоснулась к морде обессиленного жеребца, развернулась и неслышно побежала в сторону селения.
Казимира спешно прощалась с Болеславом. Поцелуи, жаркие порывистые объятия, как перед долгой разлукой, с каждой секундой связывали их сердца всё крепче и крепче. Они не могли насытиться друг другом, княжна порывалась уже уйти, но всякий раз возвращалась, и они вновь и вновь предавались страстным объятиям.
Наконец Казимира вскочила на верного Крона, обернулась на своего любого Болюшку, послала ему страстный воздушный поцелуй и поскакала в замок.
Охота начиналась, и она не хотела расстраивать отца своим отсутствием. Нет, не расстраивать – князь будет взбешен, особенно после ее легенды о датском колдуне. Все были удивлены, что Харлунд не вспылил, не вытащил кинжал, перевернув стол, и не призвал своих спутников к оружию. Наоборот, он умело погасил тот огонь, который порывистая княжна так неосторожно раздувала. Похоже, Харлунд был не только отчаянным воином, но и быстро учился политической мудрости. Особенно тяжело пришлось неприметному монаху, который от пережитого страха всю ночь промучился приступом подагры. Но, превозмогая недуг, посланник архиепископа быстро засеменил за слугой князя, который учтиво пригласил монаха к князю на аудиенцию.
Князь ждал посланника в маленькой комнатке в дальнем углу замка, где можно было говорить, не опасаясь быть подслушанным. Обстановка здесь была более чем аскетичной. Деревянные скамьи да грубый стол, на котором стоял глиняный кувшин с медом и пара чаш. Слуги накинули на скамьи медвежьи шкуры, которые смягчили полное отсутствие уюта, мерцающий свет сальной свечи в плошке бросал дрожащие неверные блики на центр комнатки, в которой не было даже окна. Князь часто тайно говорил здесь с лазутчиками, прибывавшими из полабских или восточных земель. Теперь предстояло принять более важного гостя, от переговоров с которым зависит судьба его народа.
Посланник, поклонившись, вошел в комнату. Князь жестом пригласил его сесть напротив и налил меда в обе чаши. Помолчав секунду, монах заговорил:
– Мир тебе, светлый князь! Мой господин, его преосвятейшество архиепископ Роксилле Аксель Абсалон, и конунг наш, великий Вальдемар Первый, шлют тебе пожелания долгих лет и здоровья.
– Да, спасибо, я признателен твоим великим господам, – прервал его князь, залпом осушив чашу, – давай не будем терять времени на эти любезности!