И Малькольмсон в мельчайших подробностях поведал им обо всем, что произошло за последние две ночи. Довольно часто его рассказ прерывался восклицаниями миссис Уитхем, а когда он дошел до эпизода с Библией, сдерживаемые переживания хозяйки гостиницы исторглись из нее в форме крика, и лишь полная рюмка разбавленного бренди помогла ей вновь взять себя в руки. Доктор Торнхилл, слушая Малькольмсона, лишь мрачнел, и когда рассказ был закончен, а миссис Уитхем приведена в чувства, он спросил:

– Крыса всегда поднималась по веревке набатного колокола?

– Всегда.

– Я полагаю, вам известно, – сказал доктор, немного помолчав, – что из себя представляет это веревка?

– Нет!

– Это именно та веревка, – медленно сказал доктор, – на которой вешали всех, кого безжалостный судья приговаривал к смерти!

В эту секунду раздался очередной крик миссис Уитхем, и ее снова пришлось приводить в чувство. Малькольмсон, взглянув на часы, увидел, что время уже близится к обеду, поэтому не стал дожидаться, пока она окончательно придет в себя, и отправился домой.

Когда к миссис Уитхем вернулась ясность ума, она чуть не набросилась на доктора, требуя объяснить, зачем он заставил бедного молодого человека думать о таких ужасных вещах.

– Он и так уже натерпелся! – добавила она, на что доктор Торнхилл ответил:

– Дорогая мадам, я это сделал с определенной целью! Я хотел привлечь его внимание к колокольной веревке и заставить его думать только о ней. Возможно, он переутомлен и слишком много времени проводит за книгами, хотя, должен заметить, выглядит он вполне здоровым, как физически, так и умственно. Но крысы… да еще эта идея по поводу дьявола, – доктор покачал головой и продолжил: – Мне бы следовало пойти к нему и провести эту ночь с ним, но, предложи я ему это, он бы наверняка обиделся. Возможно, ночью у него возникает некий страх или галлюцинация, если это произойдет, я хочу, чтобы он потянул за эту веревку. Как только это случится, мы это услышим и сможем вовремя помочь ему. Сегодня я собираюсь не ложиться допоздна и быть начеку. Не тревожьтесь, если до наступления утра Бенчерч услышит набат.

– О, доктор, что это значит? Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать следующее: возможно, даже, скорее, вероятно, сегодня ночью мы услышим звон набатного колокола из дома судьи! – и с этими словами доктор с многозначительным и загадочным видом удалился.

Придя домой, Малькольмсон увидел, что пришел несколько позже обычного времени и миссис Демпстер уже ушла – благотворительный фонд Гринхау не та организация, правилами которой можно пренебрегать. Он с удовольствием отметил, как в комнате было чисто и убрано, как приятно в камине потрескивают дрова. Этим вечером было холоднее, чем можно было бы ожидать в апреле, к тому же ветер дул с такой все нарастающей силой, что можно было не сомневаться, что ночью будет буря. С его приходом крысы на несколько минут притихли, но вскоре, свыкшись с его присутствием, опять взялись за свое. Он был рад услышать этот шум, который сделался для него уже каким-то родным, и мысли его обратились к тому странному факту, что крысы переставали шуметь только тогда, когда появлялась та другая, гигантская крыса со злобными глазами. Горела только лампа с зеленым колпаком, так что потолок и верхняя часть комнаты оставались в темноте, и поэтому приветливый свет камина, который освещал пол и белоснежную скатерть на столе, казался уютным и веселым. Малькольмсон бодро приступил к обеду и с большим аппетитом проглотил все, что было приготовлено заботливой миссис Демпстер. Покончив с обедом и выкурив сигарету, он решительно взялся за работу с твердым намерением не отвлекаться ни на что. Вспомнив обещание, данное доктору, он решил использовать имеющееся в его распоряжении время с максимальной пользой.

После примерно часа усердного труда его мысли стали отвлекаться от книг. Это было вызвано независящими от него обстоятельствами, оказывающими воздействие на его внимание и нервное состояние. К этому времени ветер уже превратился в бурю, а буря стала настоящим ураганом. Хоть старый дом и был крепок, казалось, что он весь сотрясается до самого основания. Безумный ветер гудел и выл в его многочисленных дымоходах, старых фронтонах, издавал странные потусторонние звуки в пустых комнатах и коридорах. Даже большой колокол на крыше, должно быть, ощутил силу ветра, поскольку его веревка то поднималась, то опускалась, так, как если бы колокол передвигался с места на место. Гибкая веревка скользила по дубовому полу с жутким глухим звуком.

Прислушиваясь к этому звуку, Малькольмсон вспомнил слова доктора о том, что «это именно та веревка, на которой вешали всех, кого безжалостный судья приговаривал к смерти». Он подошел к камину, взял в руки конец веревки и стал его рассматривать. Веревка пробуждала какой-то неестественный интерес. Глядя на нее, он попытался представить себе, кем были жертвы жестокого судьи и почему у него возникло желание держать у себя дома эту жуткую вещь. Пока Малькольмсон держал веревку, она периодически то натягивалась, то ослабевала, что было вызвано покачиванием колокола, но потом появилось новое ощущение, какая-то дрожь, словно по ней что-то перемещалось.

Непроизвольно взглянув вверх, Малькольмсон увидел огромную крысу, которая медленно ползла по веревке по направлению к нему, не сводя с него горящих глаз. Выпустив из рук веревку он отскочил назад и выругался, а крыса развернулась и снова вскарабкалась наверх, и в ту же секунду до сознания Малькольмсона дошло, что шум, издаваемый остальными крысами, который на некоторое время прекратился, снова возобновился.

Все это заставило его задуматься, и он вспомнил, что собирался обследовать логово крысы и взглянуть на картины, но ничего этого так и не сделал. Он зажег вторую лампу, на которой не было колпака, и, высоко подняв ее над собой, подошел к картине, висевшей третьей по правую руку от камина. Именно в ней вчера ночью спряталась крыса.

Бросив один-единственный взгляд на картину, он отскочил от нее так стремительно, что чуть не выронил лампу, и побелел как мел. Его колени задрожали, и на лбу выступили тяжелые капли пота. Его затрясло, как в лихорадке. Но Малькольмсон был молод и никогда не слыл трусом, поэтому ему удалось собраться с духом, шагнуть вперед, поднять лампу и всмотреться в картину, с которой была убрана пыль и отмыта грязь и которая теперь полностью открылась взору.

На полотне был изображен судья в алой мантии с горностаевой оторочкой. На его строгом лице застыло злое, даже жесткое выражение. Это было лицо коварного, мстительного человека: чувственный рот, горбатый красноватый нос, по форме напоминающий клюв хищной птицы. И оно было мертвецки бледным. В сверкающих глазах читалась ужасающая злость. Глядя на них, Малькольмсон похолодел, потому что они были точной копией глаз огромной крысы. Лампа чуть не выпала у него из руки, когда он заметил, что из дыры в углу картины за ним наблюдают злобные глаза самой крысы, и ощутил, что прекратилась возня остальной серой братии. Однако он взял себя в руки и продолжил изучение картины.

Судья сидел на большом дубовом кресле с высокой резной спинкой, расположенном по правую руку от каменного камина, и в углу с потолка свешивалась веревка, конец которой свернулся в кольцо на полу. С чувством, больше всего похожим на ужас, Малькольмсон узнал в изображении комнату, в которой находился сам. Он испуганно оглянулся, как будто ожидал кого-то увидеть у себя за спиной. Потом посмотрел на угол камина и, громко вскрикнув, выронил лампу из рук.