В позднейшие годы мне однажды довелось встретить албанцев, которые немного говорили по-итальянски. Произошел диалог объемом примерно в три вопроса и три ответа. Потом десятки лет не представлялось никаких подобных случаев. Даже читать что-нибудь по-итальянски доводилось очень редко. И лишь незадолго до начала новых времен в Москве появился незабвенный Марцио Марцадури, который, узнав про мой интерес, уговаривал меня (прекрасным русским языком) сказать хоть что-нибудь по-итальянски. Я сочинил три или четыре фразы и при встрече ему их произнес – он ласково похвалил. Вот и весь мой предшествующий опыт.
Позднее я пытался трезво осмыслить, что же все-таки произошло с языком на том невероятном докладе. Я, конечно, помнил многие куски из подготовленного письменного текста, но наизусть его не знал – мне вообще не дано запомнить наизусть такой длинный текст. К тому же я должен был излагать суть дела короче, чем там было написано. Думаю все же, что главная причина – сильнейший стресс, позволяющий в течение короткого времени делать то, что намного превышает возможности данного организма в нормальной ситуации. Могу сравнить это только с тем, как я один раз в жизни, будучи никудышным горнолыжником, прошел на соревнованиях слаломную трассу, проехавшись на голове лишь уже в самом низу. Помню такое же ощущение как бы совершенной независимости от меня самого тех микродвижений, которые я за доли секунды делаю, чтобы миновать очередную веху.
Публика приняла всё очень благосклонно, тем более, что главное мне удалось соблюсти идеально: 51-ой минуты не было. Что я говорил, а не читал, было воспринято совершенно как должное. Были и вопросы – не помню даже, как я из них выпутался. Но самое большое счастье мне доставил милейший Леонардо Савойя, мягкий и серьезный. Он сказал (уже потом, a parte): «Все было очень интересно. И вы неплохо говорили. Но только, помилуйте, почему вы все время говорили verace вместо vero? Так могут сказать ну разве что в Неаполе! И не говорите feudale – нужно: feudatario».
(Я, впрочем, кажется, знаю, почему verace вместо vero. Вот она, причина:
Dante. Inferno. Canto I, 4.)
После доклада в Италии непременный ритуал: повести докладчика куда-нибудь выпить кофе. Шумной веселой толпой ввалились в кафе, каждый старается мне что-нибудь любезное сказать или спросить – разумеется, по-итальянски, раз я оказался такой любитель. И тут я обнаруживаю, что мои интеллектуальные и волевые резервы истрачены строго до конца – наступила расплата за суперстресс: не понимаю решительно ничего из того, что мне говорят, и не помню ни одного итальянского слова, кроме si. Не берусь судить, как отнеслись в душе мои спутники к моей глупой шутке – что я вздумал разыгрывать перед теми же самыми людьми, которые только что слушали мой доклад, роль человека, не знающего из их языка ни звука.
Когда наконец вышли из кафе и стали прощаться, расходясь в разные стороны, моя единственная забота была о том, чтобы не попасть кому-нибудь в попутчики. Ткнул пальцем в какой-то темный переулок, сказал «Мне туда» и оказался наконец один – со счастливейшей возможностью помолчать.
Донателла Феррари-Браво везет меня в Accademia della Crusca к своему мужу Д"Арко Авалле. Д"Арко – не фамилия, а такое единственное в своем роде имя с апострофом. Он до сорока с чем-то лет был военным летчиком-истребителем, а потом круто повернул жизнь и занялся филологией – да так, что стал самым знаменитым медиевистом и одним из главных в этой старинной академии. Академия чуть на отлете от города на холме, в неслыханном дворце – королевском. Сам Д"Арко понравился мне чрезвычайно. Все стены его кабинета состоят из картотеки конкорданса итальянской поэзии до 1300 года. Единственный, кого он из этой эпохи наотрез не признает, – это Данте. Заверяет меня, что это историческая случайность: из великой плеяды замечательных поэтов история сохранила и превознесла одного, не главного. Составляет комментированный свод всех итальянских поэтов той эпохи, который, видимо, составит десяток томов по две тысячи страниц. Данте, если я правильно понял, там не будет. (А через сколько-то лет Д"Арко уже с гордостью показывал мне вышедший наконец первый том. Поднять его можно было только двумя руками. Сделан был изумительно.)
А на вечер они повезли меня к себе в дом, километрах в тридцати от Флоренции, близ Chiesanova, по дороге на Вольтерру. Дом оказался виллой XVI века, значащейся в каталоге лучших старинных вилл Италии. Кругом вся из мягких холмов зелено-голубая Тоскана – нежнейшая, размягчающая душу, готовый подлинник для рисующего paradiso terrestre. У четы Авалле дочь Джиневра, лет пяти-шести. В тот первый раз я играл с ней на полу, в восторге от того, что мог понять, что она говорит («Почему моя кукла плачет?»). А потом она стала живым хронометром моих визитов в Италию – ей всегда оказывалось на год больше…
Из Флоренции я несколько раз ездил утренним поездом в Рим, с тем, чтобы к ночи вернуться. У меня ведь не было ни малейшей гарантии того, что я еще когда-нибудь смогу побывать в Италии, – надо было все возможное ухватить за эти две недели.
В Риме продолжался тот же восхитительный процесс узнавания. Проведя целые часы на piazza Navona, я вышел наугад в сторону corso Vittorio Emmanuele и перешел его. Попал в какие-то переулочки. Вдруг слева за углом открылась статуя, стоящая посреди маленькой площади. Как будто что-то знакомое проглянуло в этой фигуре. Пронзила мысль: вдруг это то самое место? место, где был костер, «Цветочная площадь»? На дальней стороне площади едва различимое название. Вглядываюсь: Campo dei… Неужели Fiori? И буквы действительно начинают прорисовываться и складываться в слово Fiori! Поворачиваю голову и вижу: вся правая часть площади покрыта цветами – сплошной цветочный базар. Такая встреча с Джордано Бруно.
Вспомнил, как когда-то в 50-е годы к нам в университет пришла дама-киношница, ища студента, который мог бы прочесть итальянский текст. Ей указали на меня. Меня повели в студию документальных фильмов на Лесную. Объяснили, что снимают документальный (sic) фильм о Джордано Бруно и нужно сыграть «звуковую роль» Джордано Бруно – произнести в подлиннике отрывок из его текста. Все это – и Джордано Бруно, и студия с ее манящей богемно-деловой атмосферой – интриговало и волновало. Я разыскал в библиотеке подлинные тексты Джордано Бруно; они оказались частью по-итальянски, частью по-латыни. Прочел, конечно, лишь чуть-чуть, но все же соприкоснулся. Было очень трудно, но страшно интересно. Потом в студии читал тонким, срывающимся голосом итальянский текст. Как я сейчас понимаю, на голос средневекового философа это не могло быть ни в какой степени похоже. Вероятно, это поняли и в студии. И я даже не знаю, сделали ли они вообще этот свой документальный фильм. Искать, не покажут ли его где-нибудь, как-то тогда не приходило в голову.
Подошел ближе – вокруг памятника клубящаяся густая толпа. В разных частях толпы одновременно говорят несколько ораторов; вокруг каждого образуется тесный кружок. Постепенно понял, что это нечто вроде стихийного митинга протеста против Ватикана, который в очередной раз отказался реабилитировать Джордано Бруно. Посмотрел, что такое собрание римских интеллектуалов, – рабочих, похоже, здесь не было. Особенно запомнился красноречивый яростный физик, похожий на Арнольда, который в своей речи многократно торжественно возглашал: «Джордано Бруно сказал…» – и дальше шла длинная цитата наизусть.
С вечера этого дня живу в Виченце в семье Андреа и Сильваны Чеккин. Принимают меня как лучшего друга и отвели мне целую квартиру (уехавшей в Южную Америку сестры). Еще бы – ведь у меня с этой семьей прямейшая связь: я бывший научный руководитель Лены Тугай, которая дружит в Париже со своей коллегой по преподаванию француженкой Армель, которая замужем за Бруно Гроппо, который есть родной брат Сильваны Чеккин. А что я из этой цепочки знаком с одной только Леной Тугай, – разумеется, пустяк.
Теперь уже язык общения только один – итальянский. Вживаюсь. И сразу оказывается, что интонация здесь не такая, как во Флоренции, – венецианская. Мое постоянное наименование Professore звучит у Сильваны с таким ярким повышением тона на конечной части, что я все ее фразы в первую секунду воспринимаю как вопрос. Понемногу привык.
За обедом у Чеккинов первый раз в жизни попробовал спагетти. И это всем сразу стало ясно: на вилке у меня немедленно оказалась вся тарелка. Десятилетний сын раскрыл рот от изумления: «Il signore non ha mai mangiato spaghetti?!» (синьор никогда не ел спагетти?). Сильвана захотела даже сфотографировать небывалую сцену: взрослый человек впервые ест спагетти. С энтузиазмом принялись меня обучать; но их преподавательский успех был умеренный.
Подруга семьи Чеккинов Анна водит меня по городу, с гордостью показывает палладиевскую Виченцу. «Я вижу, вы сравнительно прилично говорите по-итальянски, – говорит она, – но только откуда у вас этот неприятный флорентинский акцент?» Лестно, конечно, но думаю, что флорентинским акцентом в здешних местах называют в точности то, что предписывается всеми учебниками под именем итальянского произношения. Впрочем, Анна настоящая вичентинская патриотка – она не очень жалует и Венецию: «Боже мой, зачем вам ехать в Венецию? Там сейчас как раз карнавал, чудовищная теснота и суета!»