Их разбудил не скрип половиц под собачьими лапами, и не солнечный луч, беспрепятственно проникший сквозь незашторенное окно, и даже не громкий обмен новостями соседей справа и слева через Андреев участок в шесть соток, а нежный перезвон мобильного телефона. Андрей облегченно выдохнул – трель была не его – Машина, а значит, с работой не связанная. А Маша перегнулась через него длинной изящной спиной (Андрей успел восхититься наличием у нее, казалось, дополнительных позвонков) и стала шарить под кучей одежды на полу.
– Да, мамочка, – сказала она хриплым со сна голосом, найдя наконец трубку. – Ты получила мое СМС? Да, конечно, в порядке. – В трубке вдруг что-то забулькало, а Маша резко села, прижав одеяло к груди: – Мама, что?.. Что случилось? Ты плачешь?! – А потом, сдвинув брови, выслушала, кивая, и наконец сказала: – Мама, могло произойти много чего, и не обязательно страшного! Потерял телефон, решил остаться у друга наконец! Или какое-нибудь резкое ухудшение у пациентки. Ну и что? Все бывает в первый раз. Сегодня выходной, он расслабился, и… – В трубке опять раздалось бульканье. – Мамочка, – сказала Маша умоляющим тоном. – Ну подожди чуть-чуть, я скоро приеду, хорошо? – Она нажала «отбой» и повернула к Андрею расстроенное лицо: – Отчим пропал. Мне нужно возвращаться в Москву.
Андрей взял Машино лицо в ладони – в их обрамлении она казалась девочкой, испуганной и расстроенной. И поцеловал: в лоб, в нос, в теплые сонные губы, в щеку со следом от наволочки.
– Доброе утро! – сказал он. – Одевайся, я пойду сварю кофе.
Он вытянул из кучи на полу вчерашнюю майку и, принюхавшись, пообещал себе, поставив кофе, сразу же окатиться холодной водой под умывальником. И поменять футболку на чистую, чтобы порадовать собой, свежим и хорошо пахнущим, Машу Каравай. Вопрос в том, нахмурился Андрей, проходя на кухню, найдется ли в его завалах чистая футболка? И еще: осталось ли у него молотого кофию, чтобы напоить Машу Каравай. Хотя бы на две чашки. Ну, или на одну. Он отодвинул голой ногой приставучего пса, начал выгребать все из висящего над обеденным столом шкафчика. И узнал о себе много нового: оказывается, он пользуется корицей – по крайней мере, именно это было написано на выцветшем бумажном пакетике. Интересно, задумчиво повертел Андрей пакетик в руках, можно ли корицу добавить в кофе? Или пить – вместо? Плюс к тому на дальней полке обнаружилась пачка спагетти, заржавевшая открывашка, железная банка с неясным содержимым (годен до октября прошлого года – пригляделся Андрей), а также сухарики к пиву. Но не кофе, черт возьми! Не кофе! Кофе, кроме разводимого кипятком пойла, не имелся, и он с расстройства выкинул в помойное ведро жестянку с загадочной начинкой, хотя в обычном состоянии рискнул бы открыть и, возможно, разделить по-братски ее содержимое с Раневской. Раневская посмотрел на него с укором, шатко поставленный на газовую горелку ковшичек для неслучившегося кофе закипел и накренился набок, с шипением залив горелку. Андрей, не раздумывая, схватился за алюминиевую ручку, ойкнул, выматерился и… увидел перед собой уже совершенно готовую к выходу Машу Каравай, глядящую на него с явной иронией.
– Э… – сказал Андрей. – Прости, кофе в постель не будет. И даже не в постель, просто кофе, разве что растворимый? – И он, как дебил, взял со стола и повертел перед ней банку с «Нескафе».
– Может быть, чаю? – спросила невинно Маша, чем обрадовала его безмерно: «Липтон»-то у него точно имелся.
А Маша обняла его, спрятав улыбку на Андреевой молодецкой груди, обтянутой несвежей майкой, и потерлась носом о шею. Он осторожно поставил банку на место и осторожно же обнял свою стажерку.
– Я грязный и неумытый, – шепнул он ей смущенно в ухо.
– Это ничего. – Она подняла на него глаза и улыбнулась: – Ради чая я готова потерпеть… – И сама начала его целовать, да так, что они увлеклись процессом под осуждающим взором Раневской, не потерявшим надежды на завтрак, но тут уже неумолимо зазвонил его телефон. Тогда они оторвались друг от друга с затуманенными глазами, и Андрей рявкнул в трубку: «Да!» – и застыл, а Маша замерла. «Опять?» – читалось в испуганных глазах, мгновенно растерявших всю свою туманность. «Не знаю», – отвечал ей взглядом Андрей, инстинктивно сжав тонкое плечо, будто ухватился за единственную, не подвластную этому кошмару опору.
В машине они ехали молча: Маша, глядя независимо в окошко, а Андрей, сощурив глаза, не отрывая глаз от пролетающей мимо дороги. Он только что приказал стажеру Каравай ехать домой к матери и заниматься семейными делами: утешать маму, искать загулявшего отчима, мирить маму с загулявшим отчимом: нечего ей тереться и в выходные на убийствах. Маша обиделась (и была абсолютно права), но, как бы то ни было, Андрей взять ее с собой не мог. И потому, что парень из группы, рыжий, обсыпанный веснушками Камышов, первый приехавший на убийство, сказал, что «страх дикий, никогда такого не видел», и по каким-то глубинным токам интуиции, которая уже не шептала, а вопила в самые уши: не веди туда Машу!
Они молча же подъехали к ее дому, и Маша уже дернула ручку двери, чтобы так же, полной достоинства, уйти без слов, как он развернул ее к себе за плечи и поцеловал, сминая сопротивление маленькой гордой птички. Как же! На убийство ее не взяли! И поцеловал, как чувствовал – последний раз за сегодняшний, обещавший быть длинным и мучительным день. «Бедная девочка, – подумал он, проводив ее глазами, – говенный тебе кавалер достался: ни свечей, ни кофе в постель, ни даже чая на веранде. Полюбил и бросил – ради неизвестного трупа».
Когда он подъехал на место преступления, в съемную квартиру внутри очерченного уже для него кровавой, огненной каймой Белого города, на лестнице было уже не протолкнуться. Съехались, несмотря на выходной, все из группы, курили и тихо переговаривались, дожидаясь, пока окончат работу криминалисты. Андрей стрельнул сигарету у Камышова, и тот возбужденным шепотом стал вываливать информацию – труп находился в каком-то гробу, вроде огромной полой деревянной куклы, изнутри усаженной острыми гвоздями. Убийца вложил в нее жертву и закрыл, да так, что гвозди вонзились бедняге в руки, ноги, живот, глаза и ягодицы.
– На трупешник, – выкатил глаза лейтенант, – смотреть невозможно! Кровищи – во! Весь изрезан вживую, по всему, бедолага извивался, а толку-то? Гвозди только глубже вошли и разрезали… – Камышов глубоко вдохнул, видно, воспоминания дались ему нелегко.
– Кто полицию вызвал? – оторвал его от отвратительных картинок Андрей.
– Да, считай, человека три из соседей, не сговариваясь! Убийца, видать, его по голове сначала стукнул и сунул в эту куклу-то свою. А тот, когда очухался, стал орать. – Камышов опять побледнел, представляя себе этого несчастного мужика, разбудившего половину хрущевского, тонкостенного дома.
– Опросите соседей, – приказал Андрей Камышову и Герасимову и прошел в квартиру. Склонился над трупом рядом с судмедэкспертом. Смотреть на залитое кровью тело было невозможно, а на лицо… На лицо, искаженное судорогой, смотреть было совсем нельзя.
– Что в карманах? – спросил он хрипло, оторвавшись от предсмертного, просто-таки американского, белозубого оскала трупа.
– Вот, – протянул ему криминалист прозрачный конверт с фотографией: чудеса, да и только, – фотография была без следов багрового. На ней счастливо улыбался мужчина, прижимая к себе женщину средних лет. Мужчина был явно тем же, что лежал сейчас, целомудренно прикрытый простыней. Андрей дал знак, что тело уже можно унести. А вот женщина – женщина показалась ему смутно знакомой. И только он подумал, что губы у нее похожи на Машины, и сам же себя одернул: юный Вертер, черт бы тебя побрал! – Везде ему, видите ли, мерещится лицо любимой! – как покачнулся, вспомнив лицо в проеме двери: «Маши нет дома! Судя по отсутствию книг, она в библиотеке…» Судя по отсутствию отчима дома, он и есть тот персонаж, что провел эту ночь в деревянной кукле. Маша! Андрей почувствовал неодолимую слабость в коленках и сел на стул под неодобрительным взглядом криминалиста. Опять все сходится к ней! Может ли это быть случайностью? Сам вопрос показался ему смешным. Убийца выбрал жертву потому, что та была близка к Маше. И, конечно же, еще и потому, что ее отчим подходил под ту безжалостную таблицу, которую Маша же и скопировала Андрею еще позавчера вечером.
Яковлев вынул лист из заднего кармана джинсов. Отчим пропал недавно – получается, что и грех его должен быть посильнее, чем у педофила Минаева. Но в списке осталось только два мытарства: ереси и жестокосердия. Машин отчим, насколько он понял из обрывочных объяснений Маши с мамой сегодня утром, работал психотерапевтом. Возможно ли, чтобы он был груб с одним из своих больных? Не понял, до какой степени тот болен? Больного пациента проще вычислить, чем неизвестного старовера. Версия была неплохой, но сырой. Машин отчим с тем же успехом мог бы быть, к примеру, баптистом, что для православных, несомненно, являлось ересью. И подпасть под последнее из мытарств. Надо бы спросить Машу. Надо набрать ее, чтобы прервать их с матерью болезненный и унизительный поток звонков по больницам, знакомым и родственникам: он у вас не ночевал? Такого-то нет в списках поступивших сегодня ночью? Но что это унижение рядом с правдой – страшным исколотым трупом с фотографией ее матери в кармане? Нет, Андрей хотел дать себе еще несколько минут, перед тем как набрать выученный уже наизусть номер. Еще несколько минут, чтобы подумать. Он снова перечитал таблицу и имена жертв напротив каждого из мытарств. И нахмурился: в последовательности у преступника уже давно были некие накладки и пропуски. Будто бы удостоверившись, что сыщики поняли его логику, тот больше не заморачивался: цепочка убийств, как в детской ходовой игре, могла скакнуть на пару шагов назад. И еще: почему маньяк положил в карман своей жертве семейную фотографию? Оттого ли, что Машина мать тоже каким-то образом завязана в этой игре? Андрей шумно выдохнул и с тяжелым сердцем достал мобильник, поняв, что у него не получится додумать эту мысль без Маши: как ни крути, она стала в данном деле не только сыщиком, но и свидетелем. Словно убийца давал примерить своей любимой ученице все роли: от теории – к практике, от расследования – к свидетельству, от свидетельства… Андрей вздрогнул, но не смог не закончить цепочку: к соучастию?