Ощущение того, что «Записки охотника» сходны по структуре со справочником-определителем, еще более усиливается благодаря той скрупулезности, с которой Тургенев в своем цикле обозначает различные виды животных, – особенность, на которую обратили внимание Гершензон и Хойзингтон [Гершензон 1919: 74–86; Hoisington 1997: 51–52]. Например, всего в трех предложениях второго абзаца «Ермолая и мельничихи» рассказчик упоминает зябликов, малиновок, овсянок, горихвосток, дятлов, пеночек, иволог и соловьев. Одна из целей такой педантичности – убедить читателей, что они имеют дело с экспертом, с прозаиком, не уступающим в познаниях авторам справочников. А ощутив, что Тургенев является специалистом по животному миру, намного легче воспринимать его и как специалиста по представителям рода человеческого. Двадцать шесть сносок, которыми он снабдил цикл, лишь усиливают это впечатление: есть в них та авторитетность, которой отличаются таблички в зоологическом саду или технические разъяснения в охотничьем труде. Эти сноски к «Запискам» изобилуют специальными знаниями в областях географической терминологии (девять сносок), зоологической терминологии (шесть), технологической терминологии (пять) и местных диалектов (шесть).
Сравнивая «Записки охотника» с единственным полноценным – хоть и очень небольшим – охотничьим трудом Тургенева, «Пятьюдесятью недостатками», мы обнаруживаем, что у них поразительно много общего: уставшие собаки, начавшие «чистить шпоры» в «Малиновой воде» (недостаток легавой собаки № 29); неосторожный охотник, отстреливающий Владимиру подбородок и указательный палец в «Льгове» (недостаток охотника № 31); Чертопханов, разрешающий борзым щенкам есть труп лошади (недостаток охотника № 16) и неумело пытающийся дрессировать своего пуделя в «Чертопханове и Недопюскине» (недостатки охотника № 11 и № 14). Небезосновательно будет предположить, что, готовя в 1876 году «Пятьдесят недостатков», Тургенев опирался в том числе на материал из «Записок охотника». К тому же совсем незадолго до этого он возвращался к оставшимся в свое время нереализованными идеям рассказов для «Записок», чтобы доработать и добавить к циклу три новые истории: «Конец Чертопханова» (1871–1872), «Живые мощи» (1873–1874) и «Стучит!» (1874).
Так же как охотничий и рыболовный труды Аксакова расцвечены воспоминаниями, «Записки охотника» полны многочисленных описаний охот. За ярким исключением очерка «Лес и степь», это, как правило, краткие упоминания собственных поездок рассказчика к охотничьим угодьям и обратно. Встречаются они обычно в начале истории и служат обрамлением повествования. Таковы, например, охота на тетеревов в «Бежином луге» и «Чертопханове и Недопюскине», на бекасов – в «Лебедяни», на уток – в «Льгове», на вальдшнепов – в «Ермолае и мельничихе» и «Моем соседе Радилове» и т. д. Эти неспешно разворачивающиеся повествования от первого лица дополняются также отрывками, в которых описывают или устраивают охоты сами персонажи, таким образом, что ясно различимой становится граница между ружейной охотой (страстью нашего рассказчика) и охотой псовой.
В «Малиновой воде» пожилой крестьянин-рыбак по прозвищу Туман восхищается охотничьей собакой рассказчика и интересуется у него, явно имея в виду псовую охоту: «А с собаками изволите ездить?» Как ни странно (хотя вполне возможно, что с одной лишь целью поддержать разговор), наш ружейный охотник отвечает, что у него есть «своры две», сознаваясь таким образом, что и он имеет отношение к этому вычурному и элитарному типу охоты. На это старик улыбается и воскрешает в памяти роскошные охоты с шелковыми поводками, красными кафтанами с галунами, главным ловчим, толпой псарей и благородными гостями, которые устраивал его покойный хозяин, граф Петр Ильич ***. Туман с любовью вспоминает, как крепостные помогали Петру Ильичу садиться в седло и что «почет соблюден» был во времена тех достопамятных пышных охот. Покойный граф был, по словам Тумана, доброй душой: «Побьет, бывало, тебя, – смотришь, уж и позабыл». Ностальгические воспоминания о жесткой социальной иерархии по иронии судьбы резко прерывает сорвавшаяся с крючка рыба, и эта деталь ненавязчиво напоминает читателю, что Туман и его приятель Степушка ловят рыбу не для забавы, а чтобы было чем наполнить пустые желудки [Тургенев 1978а, 3: 36–37][115].
Взаимосвязь жестокости и гоньбы еще более ярко высвечивается в «Однодворце Овсяникове», где заглавный герой, Лука Петрович Овсяников, рассказывает, как много лет назад его отца по приказу родного деда рассказчика высекли за то, что он имел дерзость возмутиться кражей своей земли. Привести Петра Овсяникова, чтобы тот получил свое незаслуженное наказание, поручено было ловчему помещика Баушу. Потом Лука Петрович рассказывает о грандиозности охоты, организованной Алексеем Григорьевичем Орловым-Чесменским (1737–1807/1808), генералом и видным сановником времен правления Екатерины II:
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал. Вот и собрались. Навезли собак, егерей – ну, войско наехало, как есть войско! Сперва попировали как следует, а там и отправились за заставу. Народу сбежалось тьма-тьмущая!.. И что вы думаете?.. Ведь вашего дедушки собака всех обскакала [Тургенев 1978а, 3: 63][116].
Описываемый здесь особый тип состязательной охоты – садка – заключался в том, что заранее пойманных – саженых – зайцев, лис и волков выпускали и затем преследовали; при этом шансов убежать от охотников у них практически не было. После того как Лука Петрович вспоминает о мастерстве, с которым Бауш обращался с гончими, рассказчик спрашивает его, любит ли он охоту сам, на что получает красноречивый ответ: «Любил бы… точно, – не теперь: теперь моя пора прошла – а в молодых годах… да знаете, неловко, по причине звания. За дворянами нашему брату не приходится тянуться» [Тургенев 1978а, 3: 64]. Таким образом, Тургенев использует гоньбу как символ ограничений, удерживавших крестьян в ловушке их сословия, подобно животным, служившим добычей в охотничьих забавах графа Орлова. Тем не менее однодворец Овсяников открыто критикует угнетение: «[Молодые дворяне] с мужиком, как с куклой, поступают: повертят, повертят, поломают да и бросят» [Тургенев 1978а, 3:66]. Его прямолинейное осуждение крепостничества очевидно смущает нашего охотника, который либо не знает, что ответить, либо даже не осмеливается взглянуть в лицо собеседнику [Тургенев 1978а, 3: 61, 66]. Рассказ, честно изображающий жестокие поступки членов семьи главного героя и его собственный стыд, становится для Тургенева признанием своего участия в этом глубоко порочном общественном институте. Но есть в рассказе и крупица надежды: дед рассказчика был псовым охотником, внук же его – охотник ружейный, глубоко переживающий социальную несправедливость.
Предпочитают охоту с гончими и борзыми и некоторые другие персонажи, например Петр Петрович Каратаев. Но в особенно сатирическом ключе изображены помещики Чертопханов и Недопюскин, жалкие карикатуры на великолепных псовых охотников ушедшей эпохи, таких, как Орлов-Чесменский или Петр Ильич ***. Чертопханов предстает перед читателем нелепым охотником на зайцев, с рогом через плечо, нарочито демонстративно дарующим прощение рассказчику, когда тот, охотясь на тетеревов, по ошибке оказывается на его земле: «Я сам дворянин и очень рад услужить дворянину» [Тургенев 1978а, 3:275]. За этой позой элитарного товарищества следует сцена, показывающая все недостатки псовой охоты, особенно когда она ведется такими неумелыми охотниками, как Чертопханов и Недопюскин: всадники задыхаются, не дают четких команд плохо выдрессированным собакам и немилосердно стегают своих лошадей. Ермолай, стоящий рядом, вынужден сам одним точным выстрелом убить зайца, когда тот уже почти было скрылся от нерасторопных преследователей. В следующей за этим сцене дано самое отвратительное изображение охотничьей расправы во всем цикле:
Турманом слетел Чертопханов с коня, выхватил кинжал, подбежал, растопыря ноги, к собакам, с яростными заклинаниями вырвал у них истерзанного зайца и, перекосясь всем лицом, погрузил ему в горло кинжал по самую рукоятку… погрузил и загоготал. <…> Он отпазончил, второчил зайца и роздал собакам лапки [Тургенев 1978а, 3:276–277][117].
Главный герой отмечает, что Чертопханов и Недопюскин охотятся не в сезон и вытаптывают ценный овес, а их горе-егеря Фомку нигде не видать, потому что под ним упала лошадь, труп которой через несколько дней будут терзать запачканные ее кровью борзые щенки.
Когда рассказчик приезжает к Чертопханову в его обветшалый дом, чьи окошки напоминают глаза «старух-потаскушек», хозяин, желая похвастать перед гостем, приказывает показать двух охотничьих собак, на что гость про себя неодобрительно замечает: «Я, ради приличия, полюбовался глупыми животными (борзые все чрезвычайно глупы)» [Тургенев 1978а, 3:286,288–289]. Рассказчик, опытный ружейный охотник, подчеркнуто дистанцируется в этом эпизоде от борзых, участие которых лежит в самой основе псовой охоты. С другой стороны, его невежественные и высокомерные визави напрочь лишены охотничьей компетентности, а над грубым потрясением, которое они приносят в органический мир, лишь безудержно хохочут. В отличие от Ермолая, егеря и ружейного охотника, Фомка, считающийся у них ловчим, – очень скверный наездник и манкирующий своими обязанностями проводник. В снобистском и неопрятном мире Чертопханова и Недопюскина нет места охотничьему типу равновесия. Есть в нем лишь глупость, хаос, неуклюжесть, жестокость. Их отвратительное обращение с миром природы безусловно ущербно в сравнении с намного более спокойным, осмысленным и уважительным отношением к окружающему его миру рассказчика.
Ландшафт произвола
Практически все сцены крестьянских страданий в «Записках охотника» имеют в своей основе проявления произвола со стороны дворян. Причиняемое крепостному крестьянину зло (возможность поступать с ним как с куклой, говоря словами Овсяникова) широко и разнообразно по своим масштабу и жестокости. Самая частая несправедливость – внезапное и бессмысленное отрывание крестьян от их корней: Касьяна против воли переселяют с его родной Красивой Мечи; Сучок, по приказу барыни, из кучера становится рыбаком («Льгов»); Арину выдергивают из деревни, отправляют в Санкт-Петербург, а затем в наказание за то, что забеременела, изгоняют обратно в деревню, любовника же ее отправляют в солдаты («Ермолай и мельничиха»); Лоснякова отсылает Татьяну («Контора»); злобная хозяйка Матрены отказывается продать ее возлюбленному-дворянину, а после того, как крепостная сбегает, подкупает полицию, лишь бы любыми средствами ее вернуть («Петр Петрович Каратаев»). Изобилует текст и физическим насилием, направленным на крестьян со стороны их хозяев. При этом рассказы и очерки по большей части расположены в таком порядке, что чем дальше читатель продвигается вглубь цикла, тем более диким становится это жестокое обращение, нарастая от вскользь упоминаемых побоев в «Малиновой воде» до сцен, где Бирюк колотит браконьера-лесоруба и где Стегунов велит высечь Васю-буфетчика по какой-то совершенно неясной причине («Два помещика»).
Но пожалуй, наиболее чудовищный пример необузданного самодурства мы встречаем в рассказе «Бурмистр» в образе жеманного помещика Пеночкина, который обращается со своими крепостными, по его собственным словам, «как с детьми» [Тургенев 1978а, 3:124]. Перед главным героем предстают крепостной камердинер, которого наказывают за ненагретое вино; повар, которому задним колесом телеги придавило желудок; крестьянин Антип, которого бурмистр Софрон Яковлевич «заел» за то, что он жаловался на жестокое обращение, на избиение жены и на то, что двоих его сыновей отдали в рекруты вне очереди и вот-вот отдадут третьего. Особенно омерзительно рассказчику оттого, что Пеночкин корчит из себя человека изысканного и просвещенного. Безнравственность его недофранцузского маскарада лишь усиливается той неприязнью, которую Пеночкин испытывает по отношению к охоте: «Всё на охоту! Ох, уж эти мне охотники!» [Тургенев 1978а, 3: 127]. Развалясь на персидском диване в широких шелковых шароварах, черной бархатной куртке, фесе с синей кистью и китайских желтых туфлях без задков, он, пожалуй, действительно чем-то напоминает пеночку
Как раз в период наиболее активной работы Тургенева над «Записками охотника» Герцен написал уже цитировавшуюся нами фразу: «Волк ест овцу, потому что голоден и потому что она слабее его, но рабства от нее не требует, овца не покоряется ему» [Герцен 1954–1965, 6: 99]. В тургеневском цикле изображается человеческий мир, в котором вечно неистовствует произвол – род нравственного насилия, который отсутствует в органическом мире, окружающем героев рассказов. Безразличие природы означает, что хищничество в естественных условиях не контролируется и не наказывается, но происходит оно при этом отнюдь не от жестокости. Напротив, оно есть результат эгоизма самого благородного рода: всеобщего стремления к выживанию и воспроизводству. В природе этот своекорыстный императив имеет своим результатом красоту и здоровье– в человеческом же обществе он трансформировался в произвол, порождающий лишь уродство и страдание. Петер Тирген приходит к важнейшему выводу о положительном влиянии безразличия природы в понимании Тургенева:
Поскольку ее безразличие одинаково распространяется на всё сущее, именно оно лежит в основе справедливости и примирения. <…> Природа выступает в качестве
Природе всё равно, и выражение это может означать одновременно и то, что ей это безразлично, и то, что всё сущее имеет для нее равную ценность. Тургенева безмерно огорчало первое из этих значений, во втором же он находил утешение. Окружающий человека природный мир в его произведениях – это место, где нет ни лицеприятия, ни жестокости и где все обитатели, стремясь к собственной выгоде, находятся при этом в равном положении. Такой вывод служит подкреплением утверждению Л. И. Скоковой, что Тургенев разделял убеждение Руссо в том, что «природа» создала всех людей равными [Скокова 2003: 342].
В «Записках охотника» Тургенев употребляет слово «равнодушная» по отношению к природе всего один раз, когда объясняет причину робости и мягкости Недопюскина: «Равнодушная, а может быть и насмешливая природа влагает в людей разные способности и наклонности, нисколько не соображаясь с их положением в обществе и средствами» [Тургенев 1978а, 3: 281]. За этим единственным исключением, вместо того чтобы
В рассказе «Смерть» Тургенев передает безразличие природы тем, что подчеркивает неизбежность преемственности: умирают представители вида, но не сам вид, а потому целое непременно переживет свою часть. Перед читателем предстают шестеро покойников: три крестьянина, один разночинец, одна помещица и один лес. Все персонажи, за исключением обгоревшего в овине крестьянина, активно отдают последние распоряжения, помня о тех, кто останется после них. Ностальгический взгляд нашего охотника на лес в Чаплыгине разворачивает перед нами один из его самых пространных зоотропных и фитотропных каталогов: всего в трех предложениях упоминаются более двух десятков конкретных представителей флоры и фауны. Описывая «молодую рощу», сменившую погубленные морозами древние дубы и ясени, рассказчик сначала перефразирует пушкинскую элегию, посвященную звездам русской сцены ушедшей эпохи, из первой главы «Евгения Онегина», а затем цитирует «Лес» (1837) А. В. Кольцова, осмысляющий, в свою очередь, смерть Пушкина [Тургенев 1978а, 3: 197–198]. Многократно повторяется эхо пушкинского «Брожу ли я вдоль улиц шумных»: в примечании Тургенева о жестокой зиме 1840 года, где он горюет о натиске берез и осин, заменяющих прежние благородные деревья; в образе пятилетней девочки, прячущейся в углу хаты умирающего от ожогов крестьянина; в том, как Сорокоумов уверяет рассказчика, что «всё равно где умереть» [Тургенев 1978а, 3: 198, 201, 206].
[Пушкин 1977–1979, 3: 130].