Сильвия состояла в закрытом ордене и была полностью отгорожена от нормальной жизни, так что им даже в голову не пришло советоваться с ней насчет похорон. К тому же они уже все равно решили, что с ним делать. После того как сотрудник похоронного бюро забрал-таки тело Виктора, Джулия достала джин и они продолжили напиваться в стельку. Амелия не помнила, когда последний раз была такой пьяной, — скорее всего, никогда. Джин, догнавший утренний бренди, довел их почти до истерики, и в разгаре этой затянувшейся алкогольной оргии они подбросили монетку, чтобы решить судьбу Виктора.
Джулия, как обычно в образе, сидела положив ногу на ногу и прижимала руки к паху со словами: «Боже, прекрати, я сейчас уписаюсь!» — а Амелия выбежала из дому и опорожнила желудок на лужайку. Близился рассвет, и влажный ночной воздух отрезвил ее.
Амелия загадала орла, но выпала решка (вероятность один к двум, спасибо, папа), и Джулия заявила, что «старый говнюк отправится в печь».
Амелия проснулась рано, слишком рано. Она бы не имела ничего против, если бы была дома — у себя дома, в Оксфорде, — но здесь бродить в одиночку ей не хотелось, а Джулия проснется еще бог знает когда. Иногда Амелия думала, что у ее сестры кошачьи гены. Джулия издевалась над «провинциальным режимом дня», которого придерживалась Амелия: она с самого приезда не ложилась в постель раньше двух ночи и вылезала из нее к полудню с затуманенным взором и хриплыми мольбами о кофе («Пусечка, пожалуйста»), как если бы провела ночь в героическом походе, подорвавшем ее силы и дух, а не смотрела старые фильмы по кабельному, развалившись на диване с бутылкой красного.
Их несказанно удивило, что Виктор, который, сколько они себя помнили, никогда не смотрел телевизор, оказался не только обладателем огромного широкоэкранника, но и подписчиком кабельного телевидения, причем у него был расширенный пакет — не только спорт и фильмы, но и каналы для взрослых. Амелию шокировало не столько само «взрослое» кино (хотя оно было вполне отвратительным), сколько мысль об отце: как он сидел здесь ночи напролет в своем старом кресле и смотрел «Горячих девчонок» и прочую мерзость. Ей стало легче, оттого что Джулия — обычно излишне терпимая к недостаткам мужского пола — ужаснулась не меньше. Первым делом они избавились от кресла.
Сама Амелия смотрела только новости и документальные фильмы и иногда «Антикварные гастроли»[31] по воскресеньям и была поражена объемами дерьма, доступного зрителю двадцать четыре часа в сутки. Неужели кому-то это помогает наполнить жизнь содержанием? Неужели люди действительно думают, что подобный бред и есть высшая точка эволюции? «Ой, да брось, Милли, — (предсказуемо) отмахнулась Джулия, — какая разница, кто что делает? В конце концов мы все умрем». — «Это точно», — согласилась Амелия.
Как только они избавятся от Виктора и его пожиток, можно будет выставить дом на продажу и покончить с этим. Или, по крайней мере, подготовить к тому, чтобы выставить на продажу, — ибо адвокат Виктора с диккенсовской мрачностью в голосе процедил, что надо «подтвердить завещание». Тем не менее завещание было абсолютно ясным: все делилось строго пополам, Сильвии не доставалось ничего, потому что (видимо) она категорически от своей доли отказалась. «Как Корделия», — сказала Джулия, и Амелия возразила: «Ну, не совсем как Корделия», но странное дело, тема не получила развития. Со смертью Виктора, два дня назад, они стали меньше спорить. Пока они разгребали его одежду (годную разве что для бродяги) и выбрасывали старые алюминиевые сковородки и книги по математике, распадавшиеся от одного прикосновения, между ними зародилось новое чувство товарищества. Почему-то все в доме было какое-то неприятное, и на кухне и в ванной Амелия надевала резиновые перчатки и опрыскивала все антибактериальным спреем. «Ты ведешь себя так, как будто у него была чума», — неуверенно заметила Джулия, успевшая прокипятить все простыни и полотенца, которыми они пользовались.
Несмотря на июльскую жару, в доме Виктора был свой сырой, прохладный климат, независимый от внешнего мира. Каждый вечер они разводили огонь и сидели у камина в гостиной — с таким же благоговением, должно быть, смотрели на костер доисторические люди, разве что у них не было полного пакета кабельных каналов для развлечения. Когда днем они выползали в задушенный сорняками сад, чтобы глотнуть свежего воздуха, то каждый раз удивлялись палящему зноем белому средиземноморскому солнцу.
Амелия спала в старой комнате Сильвии, где та спала, пока не нашла свое абсурдное, необъяснимое призвание. Конечно, к тому времени она уже давно обратилась в католичество, чем довела Виктора до инфаркта, но, когда она отказалась от места в Гёртоне,[32] где должна была изучать математику, и собралась в монастырь, все думали, что Виктор ее таки убьет. Джулия и Амелия, тогда еще школьницы, считали, что отказ от мира и вступление в закрытый орден — излишне драматический способ убежать от Виктора. (Неужели его и правда завтра кремируют, обратят в прах? Как странно, что можно сотворить такое с человеческим существом, — достаточно лишь получить разрешение. Просто избавиться от кого-то, как от мусора.)
Сильвии не пришлось разбираться с последствиями отцовской смерти. Быть Христовой невестой — шикарный способ уклонения. Джулия обожала говорить о том, что ее сестра — монахиня, потому что у окружающих челюсти отвисали («Твоя сестра?»), Амелия же стыдилась этого. Господь постоянно беседовал с Сильвией, но она никогда не выдавала содержания этих бесед, только улыбалась этой своей благочестивой улыбкой (загадочной и выводящей из себя). Можно подумать, они с Богом были на дружеской ноге, обсуждали экзистенциальную философию за бутылкой дешевого вина в углу старого паба на набережной. Сильвия болтала с Ним, сколько Амелия себя помнила. Она правда думала, что Он с ней разговаривает? Все-таки она правда была немного того? По меньшей мере, истеричкой. Слышала голоса, как Жанна д"Арк. Кстати, с Жанной д"Арк она тоже разговаривала, нет? Еще до смерти Розмари и исчезновения Оливии. Кто-нибудь хоть раз допускал возможность того, что у Сильвии шизофрения? Заговори Бог с Амелией, она решила бы, что сошла с ума. М-да, жаль, что в свое время никто не обратил внимания на чудное поведение Сильвии.
Сэмми, растянувшийся в ногах тесной односпальной кровати Амелии, заскулил во сне. Он перебирал лапами, и его хвост возбужденно стучал по стеганому одеялу, — наверное, пес гонялся за кроликами, как в дни своей молодости. Амелия не стала бы отрывать его от такого захватывающего сна, но вдруг подумала, что, может быть, не он гонится, а гонятся за ним и что скулит он от страха, а не от азарта (удивительно, как могут быть похожи противоположные эмоции), и она села в постели и гладила песий бочок, пока сон его не стал спокойнее. На старости лет ретривер сдулся, как воздушный шарик. На памяти Амелии Сэмми был единственным, с кем Виктор обращался как с равным.
Придется забрать Сэмми с собой в Оксфорд. Джулия, конечно, скажет, что хочет взять его себе, но куда ей собаку в Лондоне. А у Амелии в Оксфорде есть сад. Ей принадлежал второй этаж маленького, примыкающего к другому дому особняка эдвардианской эпохи — для одиночки жилье в самый раз; сад она делила с соседом снизу, тихим преподавателем геометрии из Нью-колледжа, по имени Филип, который отличался полным отсутствием сексуального интереса к обоим полам, но имел собаку (всего лишь шумного пекинеса) и, если что-то в доме ломалось, мог починить, а потому представлял собой идеального соседа. (Или серийного убийцу, по словам Джулии.) К облегчению Амелии, к саду он был равнодушен и предоставлял ей мульчировать, копать и сажать, сколько ее душе угодно. Амелия верила в садоводство, как Сильвия — в Бога. Подобно Сильвии, она приняла веру. Она и не подозревала, что в ней дремлет садовник, пока ей не исполнилось тридцать. В ноябре она посадила розу «королева датская», а в июне наблюдала, как один за другим раскрываются бутоны. Это было откровением: ты сажаешь что-нибудь — и оно растет. Когда Амелия попыталась объяснить это чудо Джулии, та выдала: «Да ла-а-адно?» — как подросток-дебил.
Амелия провела в Кембридже всего несколько дней, но ее другая жизнь — настоящая — уже казалась запредельно далекой, и ей приходилось иногда напоминать себе, что эта жизнь существует. Часть ее хотела бы навсегда остаться здесь и продолжать брести, спотыкаясь, к ворчливой старости за компанию с Джулией. Возможно, вместе им удастся отбиться от всех жизненных страхов и одиночества. И она занялась бы садом Виктора, за которым не ухаживали много лет. Она бы с удовольствием пролежала так целый день, планируя клумбы (дельфиниум, колокольчики, кореопсис, вероника) и оформляя лужайку (водопад? или что-то в японском стиле?), но вместо этого нехотя вылезла из постели и, сопровождаемая преданным Сэмми, спустилась в холодную кухню, где наполнила чайник и с грохотом водрузила его на плиту, демонстрируя свое раздражение тем, что Джулия до сих пор спит.
Амелия была в столовой, укладывала в коробки бесконечный строй посуды и декоративной дребедени. Джулия — в кабинете, как и предполагалось. Она пропадала там с тех пор, как они принялись выбрасывать Викторовы пожитки, сказав (с традиционной мелодрамой в голосе), что, возможно, на ней лежит заклятье и ей придется остаться там навеки. Сырая, душная берлога Виктора, его персональный карцер, до самого потолка была завалена пыльными бумагами, подшивками и папками. Костер, ждущий спички. Они сорвали шторы, и Джулия заявила: «Да будет свет!» — и Амелия добавила: «Вообще-то, довольно милая комната».
Джулия так страдала от пыли в доме, что вдобавок к лекарствам (которые она поедала горстями, как конфеты) теперь носила маску и защитные очки из «Умелых рук». Ее грудной кашель был слышен за полмили.
Когда к полудню Джулия не спустилась за едой, Амелия забеспокоилась и решила пойти взглянуть, как дела. Джулия стояла, привалившись к отцовскому столу, вид у нее был встревоженный.
— В чем дело? — спросила Амелия.
Джулия показала на ящик в столе:
— Я сломала замок.
— Да и что с того? — сказала Амелия. — Мы же все вещи должны перебрать. Формально это все принадлежит нам.