Психоанализ начался в ноябре, когда я еще подчинялась требованиям группы. Пять раз в неделю я присоединялась к небольшому стаду пациенток, подгоняемых медсестрой к различным врачам. Но большинство врачебных кабинетов находилось в административном здании, находящемся совершенно в другом месте, чем отделение максимальной безопасности, в котором располагался мой аналитик. Хождение в группе очень скоро превратилось в муку, напоминающую езду в забитом автобусе да еще и с изрядным крюком. Я пожаловалась на это. И мне признали привилегию целевого выхода.

Моя часовая встреча у Мелвина начиналась теперь со звонка в мое отделение и сообщения дежурной медсестре, что на место я добралась, а заканчивалась звонком и сообщением, что я уже выхожу.

Мелвину весь этот цирк с телефонами не нравился. Когда я звонила, он вечно криво глядел на меня. Телефонный аппарат он вечно держал рядом с собой. И каждый раз мне приходилось просить, чтобы он придвинул его поближе ко мне.

Вполне возможно, что он куда-то пожаловался, поскольку через какое-то время мне дали привилегию выхода за пределы отделения. Правда, исключительно на психоанализ, но все-таки. В случае каких-то других занятий я всегда ходила в группе.

Когда я открыла тоннели, был уже декабрь. Вместе с Джорджиной я присоединилась к группе пациенток, направляющихся в кафетерий на обед.

Говорят, что Христофор Колумб открыл Америку, а Исаак Ньютон – силу притяжения, как будто бы ни Америки, ни притяжения не было вообще, пока про них не пронюхали Колумб с Ньютоном. Точно так же было и с тоннелями. Ни для кого они не представляли что-то чрезвычайное, но на меня произвели такое ошеломляющее впечатление, как будто именно я призвала их к жизни.

Это был типичный декабрьский день в бостонских предместьях: свинцовые тучи, брызгающиеся каплями дождя, смешанного с мокрыми снежинками, и ветер – настолько пронзительный, что только и оставалось кривить лицо в гримасе.

– Тоннели, – сказала медсестра.

Мы вышли через наши двойные двери и как всегда спустились низ по лестнице: по причинам безопасности наше отделение находилось на втором этаже. В коридоре первого этажа было множество дверей, через одни из них можно было выйти наружу. Но по причине холодов медсестра открыла совершенно другую дверь, и мы спустились еще на один этаж ниже. И вот как раз тогда перед нами открылись тоннели.

Нас восхитил их чудный запах: в нем было тонкое благоухание прачечной, чистоты и тепла, чуточку наэлектризованное, как будто родившееся от разогретой электропроводки. Потом – температура тоннелей: минимум двадцать семь градусов по Цельсию, и это при том, что на дворе был максимум один градус, а может и ноль, если принять во внимание холодящий эффект ветра (хотя тогда, в невинные шестидесятые годы «эффект охлаждения» еще не был «открыт», точно так же, как и цифровые часы). Далее – их дрожащий, желтый свет и желтые настенные плитки, арочные своды над головой и самое интересное: развилки, повороты и неизвестные отводы, искушающие желтым сиянием отверстий. Выглядящих словно распахнутые, блестящие пасти. То тут, то там среди желтых плиток появлялись белые таблички с надписями: КАФЕТЕРИЙ, АДМИНИСТРАЦИЯ, ВОСТОЧНЫЙ БЛОК.

– Блин, как это здорово! – сказала я.

– Ты что, никогда раньше здесь не была? – спросила у меня Джорджина.

– Они что, тянутся под всей больницей? – спросила я у медсестры.

– Так, – ответила она. – По ним легко можно добраться в любое место, но легко и потеряться.

– А знаки?

– Их здесь е так и много, – медсестра захихикала. Ее звали Рут, и мы все считали, что в качестве медсестры она даже совсем ничего. – Вот здесь имеется знак, показывающий дорогу к ВОСТОЧНОМУ БЛОКУ, но если идти по ней, то наткнемся на развилку, у которой никакого знака уже нет.

– И что тогда?

– Просто нужно знать дорогу.

– А я могу пройти здесь сама?

Меня не удивило, что Рут сказала, что нет.