Книги
Познание смыслов. Избранные беседы
Это очень хорошее возвращение нас к теме боли. Кажется, раньше мы говорили – возможно, даже в «Нечеловеческом факторе» – о том, что когда Адам спускается к людям Золотого века, которые находятся в состоянии блаженной эйфории, блаженного комфорта, то с тем, что он приносит им язык, этот блаженный комфорт кончается: взрывается и уничтожается. Возникает острое противоречие между существом как биологической, хрупкой, нежной монадой и жёсткой, отрицающей его, давящей на него средой (палящей, поливающей, морозящей и так далее), то есть включается это столкновение. Столкновение «Я» и «не-Я», которое возникает с приходом языка. Язык, конечно, связан с болью, но вместе с тем язык тут же трансформируется людьми. Потому что адамический язык не создан для общения. Он открыт Адаму как уникальному Первосуществу – носителю Духа. Не первосуществу в Бытии, а Первосуществу как носителю Духа, как первому среди истинных людей. И это существо одно, и оно посвящено и посвящает себя мышлению. Отразить в мышлении, отразить в оперировании этими суперобразами свою миссию, своё назначение как наместника Творца.
Он был сакральным не в том смысле, что это был язык общения. Потому что язык общения сразу перестаёт отвечать своей адамической предназначенности. Он попадает к существам, которые находились в режиме общения до языка. Люди Золотого века находились в телепатическом общении друг с другом, они и так были некой общиной, неким роем, которые были связаны друг с другом телепатической коммуникацией. И они не нуждались в образах, в идеях, в концептах, в словах, и их общение, конечно же, было ситуативным. Тут нужно подчеркнуть, что общение всегда ситуативно, в том общении реально нет сослагательных наклонений, нет допущений в силу той грамматической сложности, которая предполагает язык, нет прошлого времени, нет будущего, это всегда ситуативная коммуникация существ, которые живут вне времени.
Но язык вброшен и разрушает их эйфорию, их погруженность во вневременность. Естественно, на них обрушивается негатив среды. И тогда это общение начинает перестраивать язык, который ими получен. Язык начинает становится «средством общения», то есть язык теряет свои свойства аппарата мышления, которым он был у Адама, и становится механизмом коммуникации. А это совершенно другое.
Язык – это мышление одиночки, абсолютного одиночки. А общение – это взаимодействие разных монад, взаимодействие разных существ. Когда язык выведен в сферу множества, его природа становится совершенно другой. И здесь мы начинаем жить в режиме существенных, фундаментальных, неискоренимых противоречий. Скажем, человек, когда рождается, получает язык от матери; когда она его учит языку, то она его учит прежде всего одиночеству. Первый язык, первые импрессии языка – это уроки одиночества. Почему? Потому что именно с языком пришедшее в мир существо, новорожденный, получает различение «Я» и «не-Я».
Когда он ещё только появился из утробы, он не способен в доязыковой период отличать себя от среды. Но с языком это различение приходит. И в какой-то момент он достигает точки одиночества, точки ужаса, понимая, что он балансирует на краю какой-то пропасти, потому что одиночество перед средой не тождественно среде, оно всегда сопряжено с ужасом. Но в следующий момент он попадает в среду, попадает в среду детского сада, школы и так далее, где язык используется для общения. И этот момент «Я» и «не-Я», который он получил в первые годы восприятия языка в колыбели и в общении с матерью, разрушается общением, когда на него уже накладывается матрица, созданная в стихии языка искажённого, переформатированного.
Они противостоят друг другу. К сожалению, существует устойчиво вбиваемое в нас такое убеждение, что «язык – это средство общения», что это его изначальная роль. У «диалектических материалистов», у Энгельса язык вообще возникает в ходе «трудового процесса», хотя непонятно, как это логически обосновать. Потому что представить себе, что не знающие языка существа – условно говоря, питекантропы, – с нуля изобретают язык, когда им приходится совместно тянуть бревно и делать что-то коллективное, просто невозможно. Представьте себе, что для того, чтобы что-то сделать вместе, нужно организоваться. Для того чтобы организоваться, нужно иметь язык. Здесь телега впереди лошади. Но нам это вбивают. Нам вбивают, что «язык – это средство общения», а мышление возникает уже после как результат этого общения. На самом деле реальность совершенно противоположна этому.
Мышление связано прежде всего с глубочайшим одиночеством, с различением «Я» и «не-Я», которое отражает этого внутреннего свидетеля, – прежде всего через язык, – свидетеля, обнаруживающего свою нетождественность любым объектам, любым образам. Поскольку эти образы даны как кирпичики мышления, постольку человек обнаруживает, что он как «он как свидетель» есть не то, перед чем он предстоит, не то, с чем он имеет дело, а нечто иное, нечто принципиально иное, нечто вброшенное сюда как оппозиция тому, во что он вброшен.
Поэтому этот конфликт создаёт драму постоянного искажения мысли, которое идёт во время общения. Ведь не случайно было сказано, что «мысль изречённая есть ложь». Это очень глубокая интуиция. Хотя вряд ли автор так это продумывал в «филологическом» плане, – скорее всего это такой поэтический образ, но он попадает в точку. Мысль, изречённая в целях коммуникации, есть уже капитуляция перед матрицей, которая сформулирована обществом для того, чтобы запрограммировать людей, уже вписанных в коммуникацию через язык. Ну и, конечно, деваться им некуда.
И здесь совершенно понятно, что проблема возвращения человека к мышлению, возвращения человека к подлинному, есть преодоление общения.
Преодоление общения. Собственно говоря, не знаю насколько глубоко сознательно, но об этом писал Ницше в «Заратустре». Уход Заратустры от людей в горы, удаление в сосредоточенное безмолвие именно от людей, – это как раз возвращение к истинному мышлению, или попытка вернуться к истинному мышлению. Кстати, напомню, что миссия Заратустры была связана с учительством. А учительство – это адамический архетип, который связан с пророчеством, то есть принесением Адамом первого языка. Здесь где-то ницшеанская интуиция бродит вокруг этой тематики, хотя она нигде не выражена явно, она всюду проходит как некая поэтическая интуиция.
В этом смысле можно сказать, что адамический язык – это условие последующего человеческого фактора. Он не является человеческим фактором, он является неким условием, потому что описание, которое мы создаём, матрица, которая формируется обществом и накладывается на вновь приходящих в этот мир, – это всё кляксы на той огромной бумаге, на том огромном листе, который задан адамическим языком.
Допустим, Древний Египет, древнеегипетский язык, древнеегипетская религия, древнеегипетская матрица с фараоном в центре, – это одна клякса. А вот, допустим, американская цивилизация с гаджетами, авианосцами, с какими-то открытиями, Массачусетским технологическим институтом – это другая клякса в другом углу этой бумаги. Собственно говоря, всё это есть такие пиксели, которые становятся возможными только потому, что существует колоссальная заданность метареальности с её образами, превосходящими любую конкретизацию, которой располагал Адам и которая, собственно говоря, сокрыта или, скажем так, затушёвана языком в нашем обыденном понимании, то есть языком с его лексикой, с его понятийной системой, с его избирательной конкретикой и так далее.
Становится особенно ясным, что реальность – это описание, когда мы понимаем (особенно полиглоты – для них это достаточно чётко), что человек, который живёт в одном материнском родном языке и не знает других языков (вырос просто в конкретном языке), и человек, который живёт в другой языковой семье, – их реальности, хотя бы они жили в нынешней глобальной цивилизации, это разные реальности, они видят разные вещи. Эти вещи играют разную роль, даже когда в руки, допустим, одного и другого попадает один и тот же смартфон или автомобиль, – это разные предметы для обоих. Реальности у них не пересекаются или пересекаются очень частично. Это понятно, когда знаешь два языка и просто представляешь себе, что ты в этом языке, не зная других, или ты в том языке: понимаешь, что это совершенно разные реальности.
Потом это всё частные случаи. Сегодня языки, на которых говорят люди, народы, – это частные случаи, это как бы «бобок», я бы так сказал, вспомнив рассказ Достоевского, когда он, оказавшись на кладбище, слышит бормотание из-под земли ещё не до конца умерших покойников…
Это так, но не механически. Потому что, если берём обычного человека и кидаем его в одиночку, он просто сходит с ума.