Когда мы вошли, Папаша Трисом стоял за прилавком, попивал кока-колу и подкреплялся грубо отхваченным шматом болонской колбасы. Увидев папу, он заулыбался. При недостатке зубов и с полным ртом колбасы его улыбка не больно-то радовала глаз. Видал я рты и получше — хотя бы даже и с проглоченными рыболовными крючками.

Папа был знаком с Папашей всю жизнь, ещё до того, как тот женился на негритянке. Звали её Камилла. Это была крупная, дородная женщина, стирала бельё для семьи каких-то белых неподалёку от Перл-Крика. Ещё она трудилась повивальной бабкой, а как-то раз самолично отмутузила кулаками двух негров за то, что те подначивали Дрына скинуть штаны. Они-то уверяли, что всего лишь хотели взглянуть на баснословный причиндал, в честь которого парень получил свою кличку, но это не имело значения, Камилла их отговорками всё равно не прониклась.

Папаша меня немного пугал. Тощий будто пугало, а на голове копна седых волос — стоят торчком, точно иглы у дикобраза. Изредка надевал он вставную челюсть, но она лязгала, клацала и всё время съезжала вбок при разговоре, как будто стремилась поскорее выбраться из Папашиного рта. Поэтому старик по большей части ходил беззубым.

Кроме того, Папаша ещё и двигался престранно. Дёргался и корячился всем телом, точно к нему были привязаны невидимые нити, а кто-то тянул за них как попало сразу в две, а то и в три стороны. Теперь-то я полагаю, что он страдал каким-то нервным или мышечным недугом, но тогда поговаривали, будто это его трясёт от волнения.

Вокруг печки-буржуйки, сработанной из железной нефтяной бочки, стояло в беспорядке несколько плетёных стульев; папа купил нам по бутылке кока-колы, свернул крышки открывалкой, и мы расположились на этих стульях, выпили и чуток отдохнули. В это время года печь не топилась, но заслонка была открыта, и я заметил внутри золу, обрывки бумаги и арахисовые скорлупки — их набросали туда посетители. В лавке, даже нетопленой, стояла гнетущая жара, словно в духовке, потому что жестяная кровля собирала и удерживала тепло.

Но если не ёрзать, не вставать со стула и не спеша потягивать газировку, было вполне сносно.

Папаша подошёл ближе. Я вежливо поздоровался, а затем старался не смотреть на него, пока не допью кока-колу.

— Га-ажят, дам у важ в ледохванилижже мёвдвая девжёнга, гожбодин гонждебль, — как попало шлёпая губами, прошамкал Папаша.

— Так и есть, — кивнул папа. Я поразился: как это он понимает старого Трисома? — Об этом вообще-то не следовало бы знать всем и каждому, но, похоже, недооценил я силу народной молвы.

— А жево вы ад нажево говодга ожидави, — крякнул Папаша и отошёл обслужить толстую цветную женщину в платье, сшитом из кустарно окрашенной мешковины, и в картонной шляпке с яркими бумажными цветами на тулье.

Мы допили колу, папа прогулялся чуток по лавке, поразглядывал мебель, которой мы при всём желании не могли себе позволить, а потом спросил Папашу, нельзя ли прикупить немного бензина.

Папаша отвёл нас за лавку в сарай, ключом открыл бензоколонку, поработал ручкой и наполнил вместительную жестяную канистру. Папа залил бензин в бак и сказал вернуть канистру Папаше.

Когда я вышел из лавки, папа неподвижно сидел за рулём и грезил наяву. Тут-то я и осознал: всё это время он тянул кота за хвост — рассматривал товары в лавке, покупал бензин, хотя нам вроде было по-настоящему и не нужно, просто медлил, не желая приступать к тому, к чему вот-вот придётся приступить.

Папа вздохнул, завёл «форд», объехал изрытую колёсами грязную площадь, по краям которой тут и там лепились строения на сваях, или, как иногда говорили, на ножках. Построили их таким образом, конечно, затем, чтобы не затопило при паводке. По большей части это были жилые дома, за ними угадывались огороды или свиные загоны, но было там и здание конторы с надписью «ДРЕВЕСИНА ПЕРЛ-КРИКА», табличкой с фамилией юриста и вывеской «ЗУБНОЙ ВРАЧ». Рядом виднелась парикмахерская с красно-белым шестом перед входом.

Хотя на лесопилке трудилось множество рабочих — у многих было всего по три пальца, а у кого недоставало руки, — куча народу болталась без работы, толкалась на площади или сидела на скамейках или на ступеньках крыльца. Большинство кучковалось у парикмахерской для цветных, как стая ворон на заборе. Одеты были скромнее некуда: комбинезон, соломенная или фетровая шляпа да стоптанные и просящие каши рабочие ботинки.

Наблюдались и старухи — все, конечно, тоже чёрные, какие в платьях, а какие в комбинезонах и шляпах, как мужчины. Носились туда-сюда ребятишки — поскальзывались, падали, бултыхались в грязи и галдели, скатываясь по пологому склону к ручью.

Остановились мы у побеленного домика: с одной стороны от него располагался ухоженный цветник, а с другой — крохотный огородик, обнесённый мелкоячеистой проволочной сеткой. В огородике — около десятка помидорных кустиков, привязанных к колышкам, несколько стеблей кукурузы, пара грядок гороха и четыре крупных белых патиссона — обвалять бы их в муке да изжарить! Возле огорода копошились в пыли четыре курицы-бентамки во главе с петухом, а рядом лежала на боку и часто дышала от жары, словно только что пробежала кросс, собака палево-песочной масти.

Когда мы выбрались из машины, собака несколько раз вильнула хвостом, но быстро перестала, чтобы не выбиться из сил от натуги. Куры бросились врассыпную, а когда мы поднялись на крыльцо, снова собрались в том же самом месте и продолжили выклёвывать из грязи что-то незримое.

На голой вершине холма виднелась лесопилка, и было слышно, как идёт шлифовка древесины: мулы тянули пилы, а пилы разгрызали брёвна на доски. Опилки по склону холма сползали в ручей. Ближайшие к заводу были орехового цвета, которые постарше — потускнели и почернели от времени; они сыпались в воду, постепенно накапливались и уносились течением.

Папа снял шляпу, постучал в дверь, и та почти сразу же открылась. Оттуда выглянула пышная чернокожая дама в плотно облегающем синем платье.