Маленький горбатый человечек стучался поздним вечером в ворота особняка князя Белозерского. Этот юноша-карлик со старообразным, морщинистым лицом был весьма странно одет по средневековой моде. Казалось, он только что сошел с подмостков, где давали «Короля Лира» или «Ричарда Третьего». Впрочем, Шекспира в России еще вовсе не ставили, находя его вульгарно кровожадным. Карлика все принимали за бродячего циркача-акробата, кем он и являлся в действительности.

— Чего надо? — спросил удивительного гостя неприветливый привратник.

— У меня письмо к госпоже Евлампии Кирсановой, — сказал с едва заметным акцентом карлик.

— Тоже мне, госпожа! — усмехнулся слуга. — А звать тебя как?

— Иеффай, — ответил карлик, заметно смутившись.

— Ие… Мудрено что-то! — фыркнул сторож. — Ладно, давай письмо, передам.

— Нет, — на шаг отступил Иеффай, — я должен отдать его лично в руки.

— Ну тогда жди, пока кто-нибудь из дворни ее не позовет. Я из-за такой ерунды поста не покину…

Карлик ждал около часа, приплясывая на холодном октябрьском ветру. Наконец к воротам вышла сама Евлампия и, всплеснув руками, воскликнула:

— Господи, да неужели это ты, Иеффай! Пойдем скорее ко мне, напою тебя чаем.

Это был племянник Якова Цейца, директора цирка лилипутов, приезда которого вот уже два года с нетерпением ждала карлица.

За чаем Иеффай рассказал, что цирк из-за войны застрял сначала в Моравии, потом перебрался в Трансильванию, а уже оттуда — в родную Бессарабию. Почти год они сидели в своих Вендорах и не двигались с места, только весной выехали в Одессу…

Евлампия слушала с замирающим сердцем. Она знала, что как раз весной в Одессе разразилась страшная эпидемия чумы.

— Мы потеряли половину труппы, — поник головой Иеффай.

— А Яша? — вырвалось у нее. — Дядя твой жив?

Вместо ответа тот протянул письмо.

Яков ей писал, что он «пока жив», однако не совсем здоров. Переболев чумой, он стал хуже видеть, и доктора пророчат ему полную потерю зрения. По этой причине, да и по другим тоже, они проторчали все лето в Одессе и решили в этом году снова не ехать в Россию, ограничившись выступлениями в Галиции и Малороссии.

«Если сможешь до зимы прибыть в Киев, — писал он, — чтобы я в последний раз взглянул на тебя, моя дорогая, моя ненаглядная, пожалуйста, поторопись, потому что в декабре мы двинемся в обратный путь. А там, кто знает? Может быть, уже никогда и не свидимся…»

— Он на самом деле так плох? — дочитав письмо до конца, спросила Евлампия. У нее мелькнула мысль, что Цейц просто-напросто заманивает ее в свою труппу, обескровленную чумой.

— До такой степени плох, — признался юноша, — что хочет в следующий сезон остаться дома, а директором цирка сделать меня.