Мать, пока ехали, всё прикидывала, что за талант во мне углядели. Она прежде спрашивала Аглаю Марковну, но та то ли уворачивалась от прямого ответа, то ли отвечала слишком умно и непонятно. Мне же самой, как на смех, про талант вовсе было не интересно, а занимало все мои мысли, что совсем скоро я увижу собственными глазами звёзды на башнях Кремля, встану под самой Кремлёвской стеной, потрогаю кирпичи и буду, задрав голову, смотреть прямо вверх, чтобы всем своим существом прочувствовать, какая она огромная и неприступная. Я не знала тогда, что увидеть рубиновые звёзды приведётся ещё очень не скоро.

И вот — я полдня в Москве. Я уже увидела — пусть из окна автомобиля, но близко и своими глазами — Кремль. Уже потоптала ногами мостовые самого центра столицы. Вошла уже во второе здание в Москве. Третье, если считать булочную. А то и четвёртое, если учесть ещё вокзал. Я — в стенах Школы-лаборатории. Теперь поздно и бесполезно отворачиваться от правды. Но как возможно её принять и осмыслить?! От того-то и тянет жутью из таинственной черноты коридора. От того, что со мной происходит невозможное.

Я — советский человек, убеждённая атеистка, несмотря на всю любовь и уважение к моей верующей бабушке. Я могу увлечённо играть во всякую чепуху, вроде общения с духами, но это не значит, что я по-настоящему верю в их существование. А товарищ Бродов — серьёзный начальник и, скорее всего, коммунист — выходит, верит?! Хуже того. Раз он вызвал нас официально, да такой действенной бумагой, значит, он верит в спиритизм не сам от себя, а как должностное лицо?

От открытия, неизвестно что теперь предвещавшего, меня бросило в озноб. А Нина Анфилофьевна уже увлекала меня вслед за собой по широким мраморным ступеням наверх, на второй этаж. И вот, мы не прошли и половины лестницы, как моё настроение стало меняться. В мир вернулся свет: на втором этаже все гардины на окнах были раздвинуты. Тёмно-синие гардины, подсвеченные солнцем, отбрасывали внутрь помещений голубоватую дымку. Полы покрыты сплошным тёмно-синим ковром, двери комнат — высокие, солидные, тёмно-дубовые, и дубовые панели на стенах. Сразу создаётся ощущение покоя, тишины, неспешного течения времени. Только за окнами приглушённо, нежно, как колокольчики, позвякивали трамваи.

Меня вкусно накормили в столовой Школы, подвели к паре-тройке девчонок постарше, сказав, что мне предстоит с ними вместе учиться. А дальше целый день какие-то серьёзные дядьки меня расспрашивали, давали задания. Я, ошарашенная вихрем событий, ничего толком не осмыслила и не запомнила, кроме того, что мои утренние догадки подтвердились: тут все поголовно не только верили в невозможное, но и считали любые потусторонние явления делом вполне естественным и обыденным.

Самой первой ночью, проведённой в стенах Лаборатории, я случайно подслушала разговор, который буквально заворожил меня своей ненарочитой таинственностью и вместе с тем заставил меня сразу поверить в серьёзность и реальность всего происходившего. Каждое слово врезалось в память, и впоследствии я постепенно, в течение долгих недель раскрывала для себя смысл услышанных той первой ночью обрывков фраз.

Ясный, солнечный день сменился такой же ясной, звёздной ночью. Над городом, не зажигавшим огней, звёзды сверкали, как над деревенской улицей. Уже часов в десять вечера завыли сирены воздушной тревоги, и меня отвели в каменный подвал особняка, который служил бомбоубежищем для сотрудников и учащихся Школы-лаборатории. Массивные каменные своды создавали впечатление надёжного укрытия, а оборудован подвал был весьма комфортно, со всеми городскими удобствами. Была общая комната отдыха — там ночью прикорнули мужчины, и отдельное помещение — женская комнатка-спальня.

Вот я заодно и познакомилась с девушками, с которыми предстояло бок о бок работать и учиться. Именно так: я с ними познакомилась, так как узнала их имена. Сама же я не имела возможности им представиться: мне запретили называть себя. Девушки отнеслись с пониманием: видно, и сами прошли через этот этап безымянного топтания на пороге мира, полного чудес.

Был тяжёлый, длительный налёт… Точнее, это тогда он казался нам тяжёлым и страшным. В сентябре — октябре прежние, летние, налёты стали вспоминаться как разминка… Лёжа на трёхэтажных деревянных настилах в уютной комнатёнке, мы с девушками прислушивались к глухим раскатам зенитных залпов. Иногда вверху еле слышно, похоже на дождь, по мостовой барабанили осколки. Когда падала бомба, от разрыва шёл не только гул, но и вибрация — более даже заметная, чем звуки, поскольку наш каменный подвал хорошо глушил их. И вдруг — жуткий, нарастающий вой. «Сбили», — прошептала самая догадливая из нас. Звук мощного взрыва подтвердил догадку. За отбоем следовал опять сигнал воздушной тревоги, и снова, и снова.

Разговоров никто не заводил, чтобы не мешать девушкам, посменно дежурившим всю ночь: им требовалось выспаться, несмотря на сирены и бомбёжки. Я ещё не знала тогда, в чём заключается их работа, но заметила, как предупредительно относились к ним остальные. Дежурным «операторам» — так их называли — на сон отводилось всего два-три часа. Под неровное биение орудийных залпов и бомбовых разрывов нас постепенно сморило. Девушки, особенно «операторы», одна за другой начинали размеренно посапывать, у меня тоже приятно мутилось в голове от подступавшего сна.

Еле слышный шёпот у изголовья вернул меня в бодрствующее состояние:

— Николай Иванович здесь?

— Нет, наверху, как обычно.

— Опасно там, наверху…

На соседней полке головой в мою сторону лежала девушка лет семнадцати — восемнадцати по имени Лида. Нас разделял всего десяток сантиметров. Женя — девчонка помладше, хотя на вид очень взрослая — присела на корточки около подружки. Они перешёптывались.

— Что он тебя вечером вызывал?

— Как обычно в ясную погоду: прогноз по налёту.

— Получилось?

— В целом совпало, но не всё. Ещё завтра сравним, когда Николаю Ивановичу придёт сводка попаданий и разрушений. Меня кое-что сбило…

Дальше она заговорила ещё тише — одними губами прямо в ухо собеседнице, и я разобрала не полностью.