Невыспавшаяся, но бодрая, я вслед за товарищем Бродовым вышла в предосеннюю прохладную тишину едва брезжившего утра. Далеко, за площадью, за котлованом будущего Дворца Советов, переливалось тёмно-огненное зарево, увенчанное клубами чёрного дыма, ещё такая же дымно-огненная корона — далёкая, но оттого не менее страшная — поднималась над крышами домов за бульваром. Я не впервые видела зарева пожаров, возникших после бомбёжки. Они уже не поражали воображения, а только огорчали и вызывали сочувствие к пострадавшим.

К странной двойственности чувств подвела война — и не меня одну: ты можешь быть полна сострадания — и одновременно радоваться от души, что сейчас исполнится твоё желание…

Не больше десяти минут мы ехали до площади Свердлова, но за это время утро уже полностью вступило в права. Большой театр, разрисованный под два неказистых особнячка, не производил цельного впечатления, как и при первом знакомстве — даже если приглядываться. Посреди площади, как и неделю назад, толпились люди, стояли военные оцеплением, а за их спинами высились крыло и пропеллеры самолёта.

— Мы опоздали: люди уже собираются! — заметил Николай Иванович. — Ну ничего. Идём.

Он подвёл меня вплотную к оцеплению и нашёл командира. Тот встал по стойке смирно перед товарищем Бродовым, взял под козырёк. Николай Иванович протянул ему свою «корочку», и нас пропустили за ограждение.

Первое впечатление: самолёт ещё огромнее, чем казался мне издали!

— Ты можешь его потрогать, — подсказал Николай Иванович.

Я прижала ладонь к крылу. Мы оказались с той стороны, с которой самолёт остался целым. С другой стороны фонарь кабины был разбит, а фюзеляж частично разворочен снарядом. Видимо, лётчик был ранен и успел посадить машину, иначе от неё бы мало что осталось. Теперь я догадалась, зачем руководитель добился для меня разрешения подойти вплотную к самолёту и потрогать его: «Почувствуй его, фашиста, прощупай!» — будто приказал товарищ Бродов. Мне и самой было интересно сделать это, хоть и противно, особенно сначала.

Холодный, бесстрастный металл, разрушительная мощь. Даже теперь, поверженный, он хранил цель, под которую был заточен, словно меч: убивать… Ярость погибающего пилота. Точно! Лётчик сумел посадить машину, уже погибая от смертельной раны… Сомнений не было: эта машина за свой недолгий век успешно поразила немало целей. Мёртвые обступили её со всех сторон. Они держали незримыми нитями немецкого лётчика, и он не имел возможности подняться в небо, к чему очень стремился.

Погибшие тихонько заговорили со мной, рассказывая свои истории.

Я неуверенно взглянула на Николая Ивановича, не зная, стоит ли тратить время на то, что мне сейчас чудится. Совсем недавно я считала такие вещи плодами своей собственной фантазии. Имею ли я право задержаться тут дольше? Мой провожатый ободряюще кивнул: мол, смотри, действуй, учись — для того мы здесь.

Я прислушалась к рассказам погибших. Они обрадовались, что появился человек, способный их слышать, и говорили все одновременно. Кто-то не родился. Кто-то переживал об оставшемся в живых, но совсем беспомощном близком человеке. Кто-то пришёл в эту жизнь с определённой задачей, и вот, она осталась невыполненной. То один обрывок судьбы касался сознания, то другой. Кто-то был поглощён ужасом. Умиравшие в мучениях ещё продолжали проживать свою боль. Был несчастный — потерянный, сбитый с толку, который до сих пор не понял, что уже мёртв…

Лётчик не испытывал раскаяния — только холодная ярость владела им. Я чувствовала, как мёртвым тяжело держать его, как им тоже хочется уйти вверх. Я знала, что в моих силах сделать это, и осторожно предложила им отдать нити мне.

Большинство сделали это с радостью, другие отпускали своего убийцу тяжело, но я твёрдо пообещала, что он не останется безнаказанным…

Просто мы не однажды проделывали нечто подобное у Аглаи Марковны, и у меня получалось. Но тогда я считала все эти спиритические сеансы лишь игрой, развлечением…