Гонсалес насупился еще больше. Помолчал. И начал говорить, нанизывая русские и испанские слова. Надо было бы позвать переводчика. Нет, лучше Андрею разобраться с комиссаром с глазу на глаз. В конце концов он понял. Рассказ Гонсалеса сводился к следующему. Политделегат заподозрил, что пикадор говорит неправду, еще во время их первого разговора. Очень все складно получалось: схватили, знакомый помог бежать... Другим — не помог. И пытали лейтенанта не так, как пытают фалангисты солдат республики. Те ящики — вот их почерк. А у пикадора все уже зажило, командир сам сказал. Пусть Артуро не трясет головой. Дело не только в шрамах. Дело в том, что точно такую же историю Гонсалес однажды уже слышал. Только не здесь, а на самом севере, в Астурии, под Овиедо, где он начинал борьбу с фашистами. Тот человек, как оказалось потом, был завербован фалангистами. И за свою доверчивость республиканцы заплатили очень дорого в Овиедо.

— Ну знаешь! Если тот оказался предателем, значит, все, бежавшие из плена, — предатели? Так мы далеко пойдем!

— Альто! Стой! Слушай конец, — настоял Гонсалес и продолжил.

После того разговора он еще раз беседовал с лейтенантом: где Росарио был, когда и с кем встречался, как выбирался назад. Потом комиссар проверил в отделе безопасности. Агентурные работники утверждают, что в тех местах, о которых говорил Эрерро, нет франкистской тюрьмы. Где же его допрашивали? Откуда же он бежал?.. Но у фашистов в лапах он был. Значит?..

— Ничего не значит! «Утверждают»! Те, в штабе обороны Мадрида, тоже «утверждали», что под Гвадалахарой итальянцев нет. А насчет неточностей — вполне мог лейтенант перепутать, где и когда. Его тащили раненного, избитого. Нет! Во всех твоих фактах не хватает главного: что могло заставить Росарио предать нас и республику? За эти месяцы я убедился: испанцы — люди чести.

— Франкистас и «пятая колонна» — тоже испанцы, — ответил комиссар.

— Я говорю о Росарио! Я столько раз видел его в деле.

— Я тоже. Но он не идет. Его надо арестовать.

— Нет!

Гонсалес встал, отошел к двери:

— Подумай хорошо. Очень хорошо подумай. — И вышел из комнаты.

Лаптев минуту сидел в каком-то оцепенении. Неужели комиссар прав? Неужели это может быть? Бесстрашный лейтенант — предатель? Произнеси это слово кто-нибудь другой, Андрей отдал бы клеветника под трибунал. Но Гонсалес вызывал уважение. В мрачной фигуре комиссара Лаптев ощущал железную силу. Не физическую, а силу духа, неколебимую убежденность в своей правоте. Такому, как Гонсалес, веришь. Но сейчас Андрей поверить ему не мог. Он решил сам поговорить с пикадором.

Лейтенант вошел в комнату бодрый, веселый. Чувствовалось: отдохнул, случившееся — позади. И даже на лице его, кроме наклеек пластыря, не осталось следов истязаний. «Фалангисты пытают не так...» — будто проговорил над ухом комиссар. А Малага? И как уничтожали самолет в сахарном тростнике, и «длинный язык». И все другое, пережитое вместе?.. И Андрей без всякой подготовки спросил:

— Росарио, ты сказал правду о побеге?

Лицо лейтенанта мгновенно передернулось, как от острой боли. Он отступил на шаг, одной рукой рванул, разорвал ворот рубахи, другой выхватил из ножен на поясе тесак, крикнул:

— И ты! С этим жить нельзя! Убей!

«Черт их побери! Как опера «Кармен»!..» Андрей сжал его руку с ножом.

— Я должен был спросить.

— Я не предатель! Слышишь? Клянусь матерью. Не веришь — убей!

— Успокойся. Забудь о нашем разговоре. Иди.