– Как ты? – спрашивает мама.
– Я думала, что умерла.
– Ну что ты, милая, – тихо говорит она, убирая прядь с моего лба, и легонько целует.
– С минуту, когда таксист подошел ко мне и заладил, в порядке ли я, я не открывала глаз, как будто притворялась мертвой, – объясняю я.
– О боже. – Мама меня обнимает, и я кладу голову ей на грудь. С гипсом на сломанной лодыжке я могу лежать только так.
– Опоссум. – Откуда ни возьмись появляется отец.
Я поднимаю взгляд – и вот, он стоит в дверях, со взлохмаченной после сна шевелюрой, давно я его таким не видела. Полой жилета он вытирает стекла очков, а потом надевает их, и за линзами его сонные глаза становятся больше. Он входит в комнату и садится в ногах кровати. Мои родители снова в той мизансцене, как когда спасали меня из детских кошмаров. Как это утешительно: меняйся мир, не меняйся, они все те же, кем всегда были для меня – и всегда будут.
– Раненый или сильно напуганный опоссум падает, притворяясь мертвым, – продолжает отец. – Это называется «мнимая смерть». Животное прибегает к обману, вызывая у себя временный паралич и снижая чувствительность. То же случается и с людьми, пережившими сильные травмы: они как бы замирают в ответ на опасность. Я видел об этом фильм.
– Фрэнк! – осуждающе вздыхает мама.
– А что? Я только сказал, что это естественная реакция.
– Ну и почему бы тебе так и не сказать? С какой стати ей слушать лекцию об опоссумах, в ее-то состоянии?
– Хорошо-хорошо, – отец примирительно поднимает руки.
Слушая, как они препираются, я улыбаюсь, а потом хохочу, откинувшись на подушку.
Но в папиных словах что-то есть.
Хотя я вызвалась сразу выйти на работу, Киара дает мне недельный отпуск. Я еще слабовата от болеутоляющих, и поскольку Гэбриелу надо работать, родители настаивают, чтобы я пожила с ними, пока боль в ноге не утихнет. Я приноровилась к костылям, и мой страх улегся. Целыми днями лежу в постели, дремлю, смотрю телевизор. Иногда перебираюсь на кушетку и делаю все то же самое. Так мы проводим время: урок живописи с мамой, документальные фильмы про природу и историю с комментирующим все подряд папой, беседы с автором документалок Декланом, с Ричардом, который ухаживает за родительским садом, и племянниками-племянницами, которые посвящают меня в свою жизнь. Ну, еще игра в карты с Джеком и утешения Гэбриела.
Я ищу покоя, я ищу одиночества, я ищу компании, я ищу себя. Мечтаю прокатиться на велосипеде – и осознаю, как сильно забивала жизнь движением и работой, только чтобы не думать. Самой себе я была как та подружка, которой избегаешь, потому что темы для разговоров она выбирает слишком болезненные. Это годилось, чтобы изгнать меня из собственной головы, но вот сейчас я должна туда вернуться и устроиться там с комфортом. Там у меня столько всего: мысли надо додумать, поступки – проанализировать, решения – принять. В кои-то веки я не могу убежать от себя.
Утром четверга, который с тех пор, как папа вышел на пенсию, напоминает в родительском доме выходные, я спускаюсь по лестнице на пятой точке. Дотягиваюсь до костылей, которые лежат у подножия, и направляюсь на кухню. Они оба сидят за столом. Мама вытирает с глаз слезы, но улыбается, а у папы взволнованное лицо.
– Что стряслось?
– Ничего не стряслось. – Мама выбирает свой самый успокаивающий тон. – Посиди-ка с нами. Твой папа кое-что нашел.
Усевшись, я вижу, что на столе стоит открытая обувная коробка, полная сложенных вчетверо бумажек.