Говорение-Да и принятие-согласие – это, однако, не одно и то же. Принятие-согласие вверяет себя – и есть спасение.
Говорение-Да – это освобождение в свободу по отношению к какому-либо Неминуемому и чему-либо, что осознается-признается как необходимое в силу признания какой-либо нужды в нем.
Следствием согласия-принятия выступает фанатизм как самая крайняя форма бегства в предложенную возможность спасения. Говорение-Да отсылает в сферу Еще-Не-Выполненного те выборы, которые еще только предстоит сделать.
Соглашающихся-принимающих удобно переносить – и сограшающиеся-принимающие находят себя как множество.
Говорящие-Да остаются в их собственной-подлинной принадлежности будущему с необходимостью неузнанными-непознанными и сами настроены отчужденно по отношению к подобным себе.
Подлинное, достойное сущности есть только у Говорящих-Да; они хранят перво-истоки, пусть даже они не всегда приводят их самих к совершению скачка.
Соглашающиеся-принимающие лгут, потому что им самим ранее приходилось оболгать себя, поскольку их согласие выдавалось за одобрение, за свободу для освобождения – от которой они как раз и вынуждены уклониться.
Говорение-Да есть Да применительно к ничто-жению без-дно-основы, есть перенятие-принятие на себя решения-выбора – каковым выступает само пра-бытие и вынуждает необходимость грюндерства-осново-положения человека и божеств.
Любовь к судьбе (аmor fati) есть еще согласие-приятие по отношению к
45. Знание и истина
есть вопрошающее настоятельное вникание в сущность истины пра-бытия, подлинное-собственное Вот-Тут
Знание более изначально, чем любого рода «познание» и любого рода «воля».
Знание есть вникающее стояние внутри просвета, который пронизан колеблющимся-парящим сокровением пра-бытия.
Знание есть подлинно и единственно пронизываемое насквозь основополагающими настроениями.
Знание не имеет ничего общего с «сознанием», которое полностью и исключительно ограничивает себя находящимся на переднем плане углом отношения субъекта и объекта – и заранее предполагает человека как мыслящее животное, которое стало субъектом.
Это сознание может развернуть себя как «самосознание» до безусловного, беспредпосылочного сознания и охватывать
Таким образом, так никогда и не доходит до более изначального изложения-истолкования бытия и истины; напротив, видимость безусловного прикрывает всякое иное вопрошание и препятствует ему; истина бытия посредством присовокупления суще-бытности как осознанности определена – и притом столь окончательно, что это определение даже не может подвергаться вопрошанию и мыслиться как определение истины бытия. Осознанность – это наивысшее определение настолько безусловно, что оно заменяет собой даже «пра-бытие», приравнивая себя к нему, и потому для Гегеля (в «Логике») может взять на себя и заместить первоначальное наименование «идеи»: обысторенность безусловного видящего себя насквозь «видения», то есть умозрения разума: «абсолютная идея»; в той мере, в какой речь здесь идет о «знании», это подразумевает пред-ставление, наперед-установление суще-бытности суще-бытующего, а не стояния – внутри, настроенности в просвете пра-бытия.
Знание есть «Да» по отношению к сомнительности сомнительнейшего, по отношению к тому, что самое стоящее под вопросом достойно вопрошания; из него всякий раз проистекает настроенность-предрасположенность к «суще-бытующему». Выдерживать-выносить сомнительность-стояние-под-вопросом в настоятельном вникании означает: проявлять
46. Истина и дело
Там, где истинным считается «дело», а делом считается «акция», то есть вмешательство какой-то из человеческих сил в налично данное под руками, там должно наличествовать долгое время, за которое дело может развернуться в какую-то пользу. Для тесной, стиснутой в ежедневное и ошарашивающее современности могут стать неожиданно заметными, пожалуй, «успехи» и «преимущества» – а именно благодаря тому, что они еще не позволяют открыто проявиться своим последствиям, скрывая свой вред. Таким образом, польза никоим образом не следует за делом по пятам; и остается открытым вопрос о том, доказывает ли даже однажды констатированная польза истинное какого-то дела. Но, вероятно, непозволительно упускать из виду вопрос о том, может ли когда-либо быть исполнена сущность дела всеми и всяческими «акциями» и «мероприятиями», сколь бы они ни были масштабными и впечатляющими. Дело есть только дело, если оно – вместо того, чтобы приносить истинное, вынуждено ориентироваться на пользу, Сущность истины как заслуживающее вопрошания позволяет себя высветить посреди нерешенного-невыбранного. Подлинное дело освобождает в свободу, то есть в настоятельное вникание принадлежности к пра-бытию.