Проводник остановился наконец у одной из дверей.
– Нам сюда, – полушепотом сказал «Денис», доставая из куртки ключи.
«Он сказал – нам, – подумал я. – Почему – нам? Хм… Значит, предполагается, что
Мой новоявленный напарник открыл своим ключом английский замок. Передал мне пару тонких перчаток, сам тоже надел перчатки. После чего распахнул дверь, пропуская меня первым внутрь.
На моих часах семнадцать ноль-ноль. Мы находимся в этом помещении уже около трети часа. Пока ничего особенного не происходит; тем не менее мои нервы напряжены до предела.
Через открытую фрамугу снаружи слышны доносящиеся с площади, усиленные громкоговорителями речи двух ведущих, парня и девушки. Слышен гул толпы; можно уловить свист, отдельные недовольные выкрики, улюлюканье. Ведущие только что объявили, что митинг начнется на двадцать минут позже, чем планировалось. И, похоже, не всем эта задержка, этот сбой в расписании пришлись по нраву.
Недовольство некоторых можно объяснить еще и тем, что на сцене, оборудованной чуть в стороне от застывшего в немом оцепенении, окаменевшего Пушкина, объявились пока лишь второстепенные фигуры из числа «оппов». А вот тех, кто должен сегодня солировать на митинге, кто призван жечь, громыхать и клеймить, тех, кто за последние четыре месяца привык говорить от имени «передовых сил общества» и «креативного класса», вот этих, включая двух бывших вице-премьеров, собравшиеся на площади граждане среди стоящих на сцене пока не видят…
Организаторы пригласили каких-то музыкантов, которых толпа приветствовала новой порцией гула и свиста. Мой новоявленный напарник устроился на краю обшарпанного, видавшего виды письменного стола. Я сижу на крепком, изредка поскрипывающем под моей тяжестью стуле у входной двери. Бывший кабинет какого-нибудь средней руки сотрудника; он не большой и не маленький, из мебели здесь мало что осталось от прежних владельцев. В наличии шкаф (он заперт), этот самый стол, на краю которого сидит «напарник», пара стульев да несколько полок, которые составлены в правом от входа углу.
Окно, на которое мы иногда поглядываем поочередно, занавешено изнутри пыльной портьерой. Оно, это окно с рассохшимся подоконником, как могло показаться, полностью закрыто, затянуто также с внешней стороны материей. Вернее, укрепленным на здании – почти во весь его фасад – огромным рекламным полотнищем. Это окно, в сторону которого я стараюсь не смотреть, – но иногда все ж поглядываю, как и «Денис», – выходит на Пушкинскую площадь, запруженную сейчас народом, на Тверскую, перекрытую с двух сторон для проезда транспорта.
Около пяти тысяч собралось, это если навскидку. Не так много, как на Болотной или на Сахарова. Пик протестов уже прошел; то, что здесь и сейчас, в эти самые минуты происходит, это последняя или одна из последних попыток качнуть ситуацию.
Для одних – это возможность напомнить о себе, продвинуться в негласной табели о рангах самих оппозиционеров, или отработать авансы и гранты.
Для других, о ком мало что известно простым обывателям, потому что люди эти находятся за кулисами и сами не ходят на подобные этому сборища, этот митинг являет собой шанс что-то изменить после уже состоявшегося факта, после того, как выборы прошли и на них более чем убедительно победил один из кандидатов. Их задача, их потаенная цель – создать новые трудности власти, сформировать некие предпосылки для последующего торга.
Большинство же тех, кто пришел сегодня на Пушкинскую, движимы желанием выплеснуться, выговориться, высказать недовольство властью, коей никто, нигде и никогда не бывает вполне доволен.
В течение шести месяцев, срока гораздо более протяженного, чем изначально предполагали я сам и мои кураторы, я, надев чужую личину, перевоплотившись в другого человека, шел к определенной цели. Для меня самого это тоже было трудное время; хотя бы потому, что в силу специфики самой операции я работал почти все это время без прикрытия. Иногда мне казалось, что все эти усилия ни к чему не приведут, что затеянная руководством «радиоигра» с некими вражескими центрами и штабами так и не выльется в конкретный существенный результат. Долгими осенними, а затем и зимними вечерами и ночами мне не раз приходила в голову мысль, что мы что-то не допоняли в этой истории с «суперкиллером», что мы переоценили и самого Антонова-Странника, и тех, кто пользовался его услугами.
Я и сам, чего уж там, особенно в последние две недели перед поездкой в Таиланд, когда я сидел почти безвылазно в дарницкой квартирке, выходя из нее лишь на короткие прогулки рано утро и поздно вечером, сомневался, что из всего этого получится какой-то толк. А еще ведь могло статься и так, что меня, раскусив ли игру, приняв ли за всамделишнего Антонова, могли бы выдернуть для откровенного разговора. Для разговора, в ходе которого могли бы возникнуть вопросы ко мне самому – «на кого, сука, работаешь?» – или к тому, в чью личину я ряжусь все это время.
А могло быть все еще проще, но трагичнее: в любой из этих дней, что я провел в чужой личине, меня могли бы пристрелить.
Я сомневался в целесообразности продолжения «игры» ровно до того момента, пока в Таиланде, в первый же день, не обнаружил слежку.
Ровно до того момента, пока ко мне не
Шесть месяцев моего ожидания, мои спаленные нервы, мои – и начальства – тревоги и сомнения имеют свою цену, как и все в этом мире. Но как бы ни велики были расходы на эту многомесячную и опасную «радиоигру», они все же меньше, неизмеримо меньше, чем та цена, которую пришлось бы заплатить, если бы в этом помещении, у окна, выходящего на Пушкинскую площадь, оказался не я, сотрудник одного из спецподразделений Федеральной службы безопасности, играющий роль профессионального киллера, роль наемного убийцы, а настоящий, реальный платный убийца.
«Денис», как и я сам несколькими минутами ранее, посмотрел на наручные часы.