Это, наверное, был единственный случай, когда о. Павел стрелял.

Даже о тревожных тридцатых годах он находил что рассказать с юмором. А время было нешуточное. Крестьян давили налогами, забирали последнее — с каждого хозяйства определенное количество молока, яиц, мяса, что скажут, то и неси в сельсовет — от детей отрывали. Кулигский сельсовет находился в деревне Новоселки, откуда родом мать Груздевых, Александра Николаевна, — там однажды произошел такой случай. Мужик-беднота, жил один, пришел как-то к сельсовету, одет в старенький пиджачок, портки какие-то на нем. Так он эти портки снял, повернулся голым задом к сельсовету и спел частушку: Пока не было совету,

не видала ж…. свету.

Появился сельсовет,

увидала ж…. свет.

Мужика забрали, дали ему 10 лет по 58-й статье.

В те годы Александр Иванович Груздев предсказал, что из их семьи будут сидеть двое: бабушка и Павел, бабушка недолго, а Павлуша — много лет. И правда, бабушку Марью Фоминишну арестовывали, но «в кутузке» просидела она всего один день, ее выпустили. Об отцовском предсказании о. Павел рассказывал близким уже спустя десятилетия после лагерей.

Очень выручали жителей Кулиги и Мологского уезда богатые окрестные леса — настоящая тайга, полная грибов и ягод. Были даже рощи дуба, из которого мастера готовили сани для крестьян на всю округу. Недалеко от дома можно было заблудиться.

«Отправят нас за ягодами, — вспоминает двоюродная сестра о. Павла. — Гонобобель у нас такой был. Павел говорит:

— Танька, пойдем.

— Нет, не пойду, туча такая, дождик будет.

А он: «Пойдем». Пошли, да и заблудились.

Идем, смотрим: сосны, елки, где же мы? Гром гремит, гроза начинается. Я реву, а уж он меня ругом.

Полез на елку — а елки там большие, недалеко от городского кладбища — забрался на вершину:

— Не знаю, где мы.

Я еще шибче реву — годов четырнадцать мне было, может, меньше. Так устали мы с ним. Дернет меня за руку: «Пойдем быстрей». Кое-как в город вышли, в Мологу, кладбище полевей осталось. Пришли домой. Я ему говорю: «Никогда больше с тобой не пойду». А он: «Пойдешь, никуда не денешься». Было это в году 1934–35-ом. По воспоминаниям мологжан, в 1935 году отменили карточную систему, в мологских магазинах появилось все: хлеб, булочные изделия, колбаса, сахар, масло. И в деревнях не бедствовали: «На чердаке — клюква, яблоки с брусникой в кадках, грибов насолят, куры свои, скотина — голодные не были, жили просто».

В эти же годы появилось в Мологе электричество. Что касается деревень — там по-прежнему жгли лучину, кажется, до самого переселения; во всяком случае, деревенские переселенцы говорят, что у них электричества тогда не было. Не светила «лампочка Ильича» и в Большом Борке. Молодежь собиралась на вечеринки при свете свечи или керосиновой лампы, развлечения были те же, что у дедов и бабок: святочные коляды и хороводы, песни, пляски, старинные гаданья. В половодье катались на лодках по разливу до рассвета с песнями под гармошку. Груздевскую молодежь, особенно Пашу и Лешу, в деревне любили — «заводные они были — что Леша, что он. Такие выдумщики, что придумают — так хоть стой, хоть падай. И очень способные. Паша добрый — он и пошутит, и посмеется». Но редко гулял Павлуша Груздев — «нас, молодых, груда, а он все время один, дома, по работе. Жили бедно: одни холщовые штаны на троих — как тут погуляешь?»

Одна женщина, родом из Большого Борка, землячка о. Павла, говорила в недоумении: «Мы его звали Павлушок-вертушок. И никогда не думали, что он станет священником». Поступки его уже тогда казались чудаковатыми.

— Приходит ко мне, — рассказывает эта женщина, — мама у меня тогда недавно умерла, ее икона над столом висела, а перед ней лампадка. Так он молча влез на стол, взял лампадку и ушел. Ну как это понимать? «Милая ты моя, — думает в ответ духовная дочь о. Павла, рассказавшая мне этот эпизод, — ведь ты, наверно, никогда лампадку не зажигала после смерти мамы…»

«Они ведь не понимали, — добавляет она к своему рассказу, — а считали его дураком».