Она скажет: «Меня спасло лишь послушание».

Когда испытание, продлившееся более года, закончилось, она почувствовала, что совершенно изменилась, как будто родилась заново: «Я как будто бы вернулась с того света… я прижимаюсь к сердцу Бога, как новорожденный к груди матери; я на все смотрю другими глазами; я осознаю то, что Бог совершил во мне одним-единственным своим словом, и этим живу».

Это отразилось на ней, и не только внутренне. Также и внешне она ощущает, что на ней с подозрением задерживаются взгляды некоторых сестер. Те, что знают ее лучше, чем другие, поражаются духовной зрелости этой молодой монахини и благодати, которой она явно исполнена.

Но есть и такие, кто считают ее жертвой иллюзий и душевнобольной. Другие думают, что девушка попала в сети дьявола или что она стала жертвой собственной гордыни.

Тем временем, в течение почти тринадцати лет ее жизнь проходит в смиренном труде: в Краковском монастыре она будет то поварихой, то садовницей, то продавщицей хлеба, то привратницей.

Свидетели тех лет описывают ее в крайне будничной простоте («Она ничем не отличалась от других сестер»), но с другой стороны уже чувствуют, что в ней живет тайна («Она была совершенно не такой, как мы все…»).

И поясняют: «Что бы она ни делала, она делала это для кого-то одного. Она любила Господа Иисуса так же нежно, как в этом мире любят друг друга супруги, или скорей жених и невеста. Не знаю, как это выразить… Она думала только о Нем».

И Он отвечал ей взаимностью.

Вот чудо, о котором сама сестра Фаустина рассказывает в своем дневнике, и в котором чувствуется сладостный колорит старины:

«Однажды, когда Наставница назначила меня помогать на кухне для девочек (это была самая большая кухня, и там готовили еду на двести человек), я была очень опечалена этим, потому что не могла справиться с кастрюлями: они были слишком большие. Труднее всего мне было сливать воду с картошки: иногда я чуть ли не половину ее рассыпала на пол. Когда я сказала об этом матери-настоятельнице, она ответила, что со временем я привыкну и научусь. Но трудность не прошла, так как мои силы убывали с каждым днем, и я отступала всякий раз, когда надо было сливать картошку. Другие сестры заметили, что я избегаю этой работы, и очень удивились. Они не знали, что я была прямо-таки неспособна им помочь, хотя и очень старалась и совсем не жалела себя. В полдень, во время суда совести, я пожаловалась Господу, что у меня нет сил; тогда я услышала в душе эти слова: "С сегодняшнего дня все будет тебе легко. Силы дам тебе Я". Вечером, когда наступило время сливать картошку, я первой поспешила это сделать, веря словам Господа: я легко взяла кастрюлю и слила воду очень хорошо; только когда я открыла крышку, чтобы выпустить пар, я увидела, что в кастрюле вместо картошки были целые букеты роз, — таких красивых, что я не могу их описать. Я была очень удивлена этим событием, которого не понимала, но в тот же миг услышала голос: “Вот как Я превращаю твою тяжелую работу в самые красивые цветы, и их аромат восходит к Моему трону…" С той поры в любой тяжелой работе я первой стараюсь помочь…»

Это чудо, конечно же, означало не то, что с того момента картошка будет всякий раз легкой, как розы, а то, что всякий раз Фаустина будет черпать новые силы из уверенности в том, что этот тяжелый труд прекрасен и благоуханен в глазах Бога.

Голос Божий достиг ее в великий пост 1931 года; в тот год она работала в монастырской пекарне.

«Вечером, когда я была в келье, я увидела Иисуса в белых одеждах: одна рука его была поднята для благословения, а другая прикасалась к одежде на груди; из одежды, прикрывавшей грудь, исходили два больших луча, красный и белый. Я безмолвно и пристально смотрела на Господа, и душа моя была проникнута страхом, но также и великой радостью. Через миг Иисус мне сказал: «Нарисуй картину, следуя образу, который ты видишь, с надписью внизу: «Иисусе, я уповаю на тебя». Я желаю, чтобы эту картину почитали сначала в вашей часовне, а затем во всем мире../"»

Теперь, когда это изображение действительно распространилось по всему миру, мы, наверное, уже не в состоянии представить себе, насколько должно было казаться странным и невыполнимым подобное требование, обращенное к монахине-прислужнице.

Но она тотчас же догадалась о длинной череде «тяжких и жестоких испытаний», которые ожидали ее в том случае, если бы она решилась подчиниться этому приказу.

Она начала говорить об этом видении своему духовнику, и ответ, полученный ею, был слишком уж деликатным: «Все это имеет отношение только к твоей душе. Это в твоей душе ты должна нарисовать образ Божий».

Однако Иисус из глубины ее сердца тотчас же возразил: «Мой образ уже запечатлен в твоей душе. Но я желаю, чтобы ввели праздник Моего Милосердия; я хочу, чтобы эта картина, которую ты нарисуешь кистью, была торжественно освящена в первое воскресенье после Пасхи и чтобы это воскресенье стало праздником Милосердия».

Тот, кто знаком с церковной практикой и с законами Церкви, легко может себе представить, насколько невыполнимо было это требование. Настоятельница конгрегации, которую надлежащим образом предупредили, тут же признала: «Меня пугала мысль, что в Церкви могло быть введено малейшее новшество или ложное благочестие…»

К тому же Иисус начал связывать со своим желанием слишком смелые по тем временам откровения, касающиеся церковной доктрины.

Он говорил: «Я желаю, чтобы священнослужители провозглашали Мое великое милосердие… Даже если душа подобна разложившемуся трупу, даже если с человеческой точки зрения нет уже никакого средства, — все это не так перед Богом… Ни один грешник, будь он даже в самой пропасти позора, не истощит моего милосердия, ибо — чем более от него черпают, тем более оно возрастает. Я великодушнее к грешникам, чем к праведникам, ибо ради них Я сошел на землю. Ради них Я пролил Мою кровь… Праздник милосердия зародился в Моем сердце для утешения всего мира… Все, что существует с мире, заключено в недрах Моего милосердия глубже, чем дитя — во чреве матери… Поведай всему миру о Моем милосердии».