Я не знаток музыки, но и на меня пахнуло чем-то нежным, знойным, заволакивающим сознание, доводящим его до отупения, до страшной сверхчувственности.

Темп усиливался; но не веселье, не разгул чудился в тягучей повышавшейся мелодии: липкую тину пряного чувства, восточное, острое, непонятное возбуждение навевала эта новая для меня музыка.

Резкий аккорд прервал очарование.

Взвился занавес, и волны мягкого красного света хлынули в зал с волшебно убранной живыми цветами эстрады.

На сцену выпорхнули две танцовщицы в совершенном почти дезабилье.

Начался танец.

Гибкие, изящные телодвижения, томная грация и дурманящая прелесть страстных порывов вдруг бесстыдно нарушились неприкровенным цинизмом, грязной пошлостью, отвратительным до тошноты жестом.

Танцовщицы изогнулись в диком кричащем изгибе, и вдруг из-за сцены с легкостью серн выскочили четверо мальчиков, — весенние, красивые, стройные, — совершенно обнаженные.

И как ни красиво гармоничное сочетание молодых, изящных, свежих фигур, — чем-то тайно гнусным, бесстыдно отвратительным повеяло от этого восточного сладострастного танца, возбуждавшего истерические вскрикивания в объятом сумраком зале.

Но танцы окончились.

На сцену вышла костлявая изможденная фигура юноши. Он был совершенно гол.

— Лектор эстетики, — шепнул мне мой спутник.

Отвратительная фигура сухопарого юноши бесстыдно стала на краю сцены.

Я отвернулся. Слишком циничен был вид молодого профессора.

Длинно, скучно и отвратительно повествовал лектор об аномалиях своего противного тела, явившихся следствием неестественных половых желаний; кружилась голова и подступало что-то к горлу от цинично откровенной речи бесстыдного юноши.

Наконец он окончил.

На сцене появился «небезызвестный беллетрист-поэт».

Трудно передать всю ту массу пошлости, цинизма и карамазовщины, которую рекомендовал поэт, как новый путь в литературе, искусстве и в чувствованиях современного человека.

Нет! Лучше обойти эту проповедь!

Концертное отделение было закончено.