Изображалась гнусная сцена утонченнейшего парижского разврата. Реализм бил вовсю. Детали, видимо, сладострастно смаковались «опытным» художником. Наглым цинизмом дышал каждый мазок кисти.

Я отвернулся и в глаза мне ударило еще более отвратительное зрелище.

Сотни раскрасневшихся, потных лиц, дышащих последней степенью страсти, налитые кровью глаза, искрящиеся тупым, безумным блеском взоры. Каждая жилка трепетала в этих животных физиономиях, искаженных отвратительным чувством извращенного сладострастия.

Трудно сказать, что производило более грязное ощущение: картина ли, или разгоряченная ею публика?

— Выйдем отсюда! — шепнул я своему спутнику, также, видимо, слегка возмущенному этим зрелищем.

— Да, марка чересчур высока! — пробормотал он, увлекая меня сквозь толпу в боковую дверь.

— Посидим в библиотеке, а потом прямо пройдем в концертный зал.

В библиотеке мы очутились одни…

«Неужели снаружи ничто не обличает характера библиотеки?» — подумал я и сам устыдился своей наивности.

В углу, слегка прикрытая тяжелой бархатной портьерой, белела гипсовая фигура обнаженного мальчика с цинично сложенными руками.

— Здесь исключительно иностранная литература, — сказал мне мой спутник, — из русских только Кузьмин принят в библиотеку клуба. «Санин» Арцыбашева признается панацеей мещанской нравственности.

— Однако, какая все-таки гадость! — не удержался я. — Эти картины! Это возбуждение пресыщенной животной толпы!

— Ну, это вы напрасно, — хладнокровно ответил мой знакомый. — Я вас понимаю. Несомненно, на первый раз такая степень высока! Она может даже оттолкнуть. Здесь необходима постепенность! Вы последовательно должны приучиться постигать красоту сладострастия. А ведь оно-то, сладострастие, менее всего в общепринятых формах мещанского женолюбия. Оно именно в том, что вы называете извращенностью чувства.

Мой спутник позвонил прислугу и потребовал ликера.

— Для первого раза хоть одурманьте себя, — сказал он, — а то вы рискуете не быть в состоянии пробыть здесь до конца вечера.

Мелодичный серебряный звонок нарушил нашу беседу.

— Пойдемте! — сказал мой спутник. — Сейчас концертное отделение!

Мы вошли в огромный полутемный зал.

Густой, приторный запах сирени так и обдал нас, и в сиреневом сумраке трудно было различить что-либо.

За сценой послышались тихие аккорды арфы. Аккомпанировал рояль.