Но еще интереснее, что между «Звездой» и «В августе 44-го» существует прямая связь. Начальник капитана Алехина и его товарищей подполковник Поляков, бывший профессиональный литератор и журналист, близорукий интеллигент в очках и с характерным заиканием, имеет своим прототипом… Эммануила Казакевича. И сюжет «Звезды» в богомоловском романе присутствует, но в перевернутом виде. У Казакевича — советская разведгруппа пытается найти и находит скрытно сосредоточенную для контрудара вражескую дивизию и ценой своей жизни передает бесценную информацию. У Богомолова — немецкая разведгруппа из бывших советских граждан ищет в тылу скрытно сосредоточенную для наступления танковую армию, но частью гибнет, частью попадает в плен, и задачу не выполняет. Как у Казакевича разведчики убивают после допроса «языков» немцев, чтобы не выдать себя, так у Богомолова немецкая разведгруппа убивает после пыток друга Таманцева Лешку Басоса, шофера Гусева и др. Советская разведгруппа — это три мушкетера — Алехин, Таманцев и Блинов, рыцари без страха и упрека. А противостоящий им «Неман» — это их отражение в кривом зеркале, но отнюдь не карикатурное. Мищенко — двойник Алехина, «амбал» — Таманцева, лейтенант-радист — Блинова.
Да и место действия романа Богомолова, Западная Белоруссия, совпадает с тем регионом, Гродненской и Виленской губерниями, по административному делению царского времени, где проходил июльский контрудар дивизии «Викинг», отразившийся в повести Казакевича.
Но есть у «Августа 44-го» еще одно литературное зеркало. Это — «Август четырнадцатого» Александра Солженицына, опубликованный на Западе незадолго до романа Богомолова. Солженицын рассказывал о бездарном, проигрышном наступлении русских армий на Восточную Пруссию. Богомолов — о блестяще подготовленном и успешном наступлении Красной Армии на Восточную Пруссию 30 лет спустя. Быть может, неслучайно глава немецкой разведгруппы Мищенко предстает перед нами в обличье капитана Красной Армии с характерным южнорусским говором. Солженицын тоже в Красной Армии был капитаном и родился и жил до войны на Юге России.
С! Для того, чтобы добиться такой параллели с романом Солженицына, как мы покажем в одном из следующих очерков, писателю даже пришлось сдвинуть на месяц, с сентября на август 44-го, проведение Мемельской oneрации 1-го Прибалтийского фронта. Но полемика с «Августом» не ограничивается противопоставлением неудачи русской армии в ходе вторжения в Восточную Пруссию в августе 14-го и удачных действий советских контрразведчиков в августе 44-го, обеспечивших успешное вторжение Красной Армии в Восточную Пруссию. Богомолов к тому же заставляет Сталина лично брать на контроль дело «Немана». На самом деле подобных групп у немцев одновременно действовали десятки и сотни, в основном из пленных и перебежчиков. Такие группы засылали едва ли не тысячами. 90 процентов из них или сразу обезвреживались, или сами являлись с повинной. Но немцы делали расчет на те несколько процентов, что уцелеют. И сведения о группе типа «Немана» дальше штаба армии никогда бы не пошли. Но Богомолову нужен был Сталин — чтобы опровергнуть того Сталина, который был у Солженицына, только не в «Августе Четырнадцатого», а в романе «В круге первом». Там Абакумов — жалкий и злобный, крик души которого: «Товарищ Сталин, верните нам смертную казнь!» А Сталин — мрачный диктатор, замышляющий мировую войну. У Богомолова Сталин — мудрый стратег, хорошо разбирающийся в военном деле, а жестокости — удел Берии и Меркулова, в каждом готовых видеть врага, неверно истолковывающих указания вождя. Абакумов же — самый мудрый из сталинских собеседников. У Солженицына смершевцы — палачи, более страшные своим офицерам и солдатам, чем немецким шпионам, мародеры, грабящие на сотни, тысячи, а сам Абакумов — на миллионы рублей. У Богомолова смершевцы — герои-молодцы, лихо расправляющиеся с шпионами, качающие маятник, стреляющие по-македонски (по свидетельству некоторых ветеранов, смершевцы зачастую вообще стрелять не умели). Книга оказалась идеологически очень полезной, оттого и очень охотно переиздавалась в советское время. При том что книга — прекрасная, лучшее, что написал Богомолов, замечательно передающая быт войны, и без какой-либо неправды. А все равно рождает миф!
Богомолову очень органично удалось сочетать правду о войне с увлекательным детективным сюжетом и благородными героями в стиле трех мушкетеров. В советское время роман многократно переиздавался, получив официальное признание. Действительно, на первый взгляд, содержание «Момента истины» сводится к тому, что наши герои контрразведчики обезвреживают группу германских шпионов из числа предателей Родины. При этом показано, как хорошо воевала Красная Армия в августе 44-го, и как здорово работал «Смерш». Критик Игорь Дедков как-то заметил в дневнике при чтении романа Богомолова: «Смерш» — смерть шпионам» — какой-то романтик придумал это название, хотелось пугать и угрожать сразу — одним названием. Эта патетическая романтика есть, значит, всюду». Возможно, Игорь Александрович не знал, что название военной контрразведки придумал сам Сталин. Роман «Момент истины» как раз и показывает романтику труда контрразведчика. Смертельное манит.
Но при внимательном чтении в романе обнаруживается скрытый подтекст, позволяющий предположить, что к Советской власти Богомолов относился совсем не так положительно, как это казалось самой власти. Правду о войне — о громадных потерях Красной Армии, о страданиях мирного населения, мы узнаем исключительно из писем и упоминаемых событий. Все же, что относится к основному сюжету, в том числе и цитируемые секретные документы, от начала и до конца придуманные писателем, сознательно или бессознательно гиперболизированы. Богомолов дает понять читателю, что перед ним — красивая сказка, имеющая не так уж много общего с действительностью. Так, в документах упоминается 91-я армия, тогда как нумерация советских армий заканчивалась на 70. Масштаб чрезвычайной операции по поимке группы «Неман» впечатляет, но ничего такого не могло быть на самом деле. Невозможно представить себе, например, чтобы каждый пятый из 200 грузовиков, предназначенных для блокировки Шиловичского леса, был оснащен радиостанцией. Радиостанций остро не хватало, ими даже не все танки оснащались, а только командирские. Не могли все многочисленные команды для операции доставляться самолетами, да еще в течение суток — для этого пришлось бы задействовать едва ли не всю транспортную авиацию. И совсем гротеском выглядит документ с жалобой на отсутствие котлового довольствия у служебных собак. Фантастичен и «немецкий Джеймс Бонд Мищенко, который ухитряется одновременно служить Чан Кайши и японцам, люто враждовавшим друг с другом, и представлять одновременно все группы эмиграции в Маньчжурии.
В то же время впечатляет картина расцвета частной торговли в западнобелорусской Лиде, причем по отношению к ней автор использует редкое в советской литературе слово «предпринимательство». Правда, Таманцев замечает провидчески, что скоро всю эту лавочку прикроют. Богомолов уважительно пишет о немцах, которые сотни верст несли, выходя из окружения, своих тяжелораненых товарищей. Герои романа с презрением говорят о власовцах, плюют на их трупы. Но эти «власовцы» одеты в эсэсовскую форму, а так экипировались обычно палачи из зондеркоманд, на две трети состоявших из советских граждан. И, наконец, последнее. В цитируемых в романе «документах» немало филиппик против бойцов польской Армии Крайовой, подчинявшейся польскому правительству в изгнании. Да и сами смершевцы отзываются о них соответствующе (а разве могло быть по-другому?). Но при этом капитан Алехин с одобрением относится к тому, что пани Гролинская открыто держит на стене портрет Пилсудского. А муж пани Гролинской, тюремный надзиратель, героически погиб в сентябре 39-го, бросившись с гранатой под немецкий танк. Богомолов заставил его погибнуть тогда, прекрасно понимая, что в советском плену пана Гролинского ждала Катынь (точнее, поселок Медное в Тверской области, где расстреливали польских полицейских и тюремщиков).
Катынская трагедия в зеркале анархического гуманизма
Катынская тема продолжает оставаться одной из центральных тем российско-польского историко-культурного диалога. В статье о. Якова Кротова о Катыни (http:// www.grani.ru/opinion/rn.136031.html) польской патриотической интерпретации этой трагедии противопоставляется ее оценка с позиций некоего анархического гуманизма. Сама эта статья поражает массой утверждений, очевидно противоречащих действительности. Начнем с беспрецедентной секретности. Нацисты тоже секретили истребление евреев, и почти все население Германии было убеждено, что евреев не убивают, а отправляют на поселение далеко на Восток. Но сохранить в тайне убийство миллионов гораздо труднее, чем убийство десятков тысяч. Поэтому на Нюрнбергском процессе были и документы, и свидетели. Насчет же того, что НКВД уничтожало свидетелей Катыни… Да, Ивана Кривозерцева действительно убили в Лондоне, хотя совершенно непонятно, почему его надо считать главным свидетелем, ведь он не был очевидцем расстрела (http://www.krotov.info/libr_min/rn/mackiew4. html). Зато бургомистра Смоленска Бориса Меньшагина оставили в живых. Он отделался ГУЛАГом. Также уцелело подавляющее большинство тех, кто организовывал и непосредственно исполнял катынское преступление, умерли своей смертью, а некоторые благополучно дожили до конца 80-х — начала 90-х, когда в СССР это преступление начали по-настоящему расследовать. Тем более, что о причастности Советского Союза к катынскому преступлению уже в первые послевоенные годы были обнаружены бесспорные доказательства. Важнейшим из них стали списки офицеров, составлявшиеся их немногими уцелевшими товарищами в Козельском лагере. Позднее лица, которых забирали в один и тот же день сотрудники НКВД весной 40-го, оказались в одной и той же из катынских могил. На основе этого и других доказательств на слушаниях в Конгрессе США в 1948 году был сделан однозначный вывод о том, что катынское преступление — дело рук Советов (http://katyn.ru/?go=Pages&file=print&id=277).
Многолетний редактор журнала «Новая Польша» Ежи Помяновский действительно предположил, что Сталин мог желать афишировать Катынь, если бы его союз с Гитлером сохранился, а он, дескать, желал сохранения такого союза. В данном случае польский историк и публицист пошел вслед за некоторыми российскими историками, утверждавшими, что Сталин то ли сообщил, то ли собирался сообщить Гитлеру о расстреле польских офицеров, чтобы порадовать союзнику и заслужить его полное одобрение. Но Сталин все-таки не был идиотом, каким его иногда представляют, и никогда не собирался давать столь мощное средство шантажа. Ведь немцы вполне могли бы допустить утечку сведений о Катыни в нейтральной прессе и в 40-м, и в 41-м, и как бы тогда выглядел Советский Союз в глазах тех же Англии и США! Но Сталин никакого союза с Гитлером заключать не собирался, а собирался напасть на него, причем первый раз — еще летом 1940 года. Еще в конце февраля этого года он приказал считать Германию главным вероятным противником. В этой связи и было принято Политбюро 5 марта решение о расстреле польских офицеров. Здесь была вполне рациональная цель — не отдавать польских офицеров в руки польского правительства в Лондоне, что непременно пришлось бы сделать в случае, если бы началась советско-германская война. Польские офицеры не питали симпатий к СССР и коммунистам, и созданная ими новая польская армия послужила бы препятствием к советизации Польши, которую предполагал осуществить Сталин. В то же время, полное истребление польской интеллигенции отнюдь не входило в сталинские планы. Мер к этому не предпринималось ни в 1940–1941 годах, ни после Второй мировой войны. Требовалось лишь заставить основную массу интеллигентов служить коммунистической власти в Польше.
Сравнение Катыни с польским преступлением против евреев в Едвабне некорректно потому, что оно было осуждено в Польше на высшем государственном уровне и признано преступлением против человечности, тогда как российская сторона до сих пор отказывается признавать в качестве такового преступления Катынь. По меньшей мере странным выглядит утверждение о. Якова Кротова о том, что «возмущение Катынью не помешало польским властям (и польским интеллектуалам) видеть в Путине деспота, но деспота, который необходим для России, видеть в деспотизме Кремля средство обуздать русский бунт. Возмущение Катынью не мешает полякам посылать своих солдат и офицеров в Афганистан и Ирак. Значит, они так ничего и не поняли о человеке, о свободе, о государстве, и у себя в стране, у себя в семье, у себя в религии они не преодолели заразы, которая породила нацизм и большевизм, — заразы насилия. Сталинская вертикаль ничем не отличается от нынешней». В цитируемой им статье Ежи Помяновского ничего подобного не содержится (http:// katyn.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=905). Ни на какое заявление польских властей о. Яков Кротов не ссылается, да и трудно представить, чтобы кто-то из представителей польского правительства назвал бы российского президента деспотом, пусть даже необходимым для России. Если же такое утверждение и допустил в действительности кто-то из польских публицистов, то приписывать такую позицию польским интеллектуалам в целом все равно было бы некорректно. Что же касается противопоставления Катыни посылке польских войск в Ирак и Афганистан, то кроме Варшавы свои войска в эти «горячие точки» направили еще десятки стран мира. И из осуждения катынского преступления, сталинизма и нацизма совсем не следует вывод о необходимости торжества ненасилия. Ведь та же нацистская Германия была сокрушена только в результате колоссальных военных усилий союзников по Антигитлеровской коалиции. А в падении коммунизма немаловажную роль сыграло поражение СССР в «холодной войне».
Непонятно и сделанное автором статьи утверждение об отсутствии в фильме Анджея Вайда о Катыни гуманизма, поскольку в нем преобладает государственническая, национальная, патриотическая традиция. Но одно другому не противоречит. Можно быть гуманистом и одновременно — польским, русским и любым другим патриотом. И у Вайды советскую политику в отношении поляков осуждают также и честные люди в рядах Красной Армии.
Кто вы, Владимир Богомолов?
Скандал, который разразился в московских литературных кругах в прошедшем 2005 году, заставил нас во многом по-иному взглянуть на жизнь и творчество писателя Владимира Богомолова, но и на советскую военную прозу в целом, а также на время действительного появления в нашей стране постмодернизма. Благодаря скрупулезному расследованию, предпринятому корреспонденткой «Комсомольской правды» Ольгой Кучкиной, выяснилось, что автор «Момента истины (В августе 44-го)» был совсем не тем человеком, за которого выдавал себя большую часть своей жизни, а вся его военная проза — отнюдь не отражение лично пережитого на войне, а бурный полет фантазии, опирающийся как на литературные источники и архивные документы, так и на рассказы друзей-фронтовиков (см. статьи О. Кучкиной: Комсомольская правда, 2004, 28 декабря; 2005, 24 февраля; 6 апреля; 13 сентября; позиция ее противников, выступающих за сохранение основных положений мифической биографии Владимира Богомолова, см.: Комсомольская правда, 2005, 6 апреля; Литературная газета, 2005, № 16; Литературная Россия, 2005, № 15). Наиболее полный вариант своего исследования о Владимире Богомолове Ольга Кучкина опубликовала в № 1 журнала «Нева» за 2006 год под названием «Момент истины» Владимира Богомолова». Она также опубликовала роман «В башне из лобной кости» (Дружба народов, 2008, № 1), где в художественной форме запечатлены ее попытки выяснить истинную биографию Владимира Богомолова, а в образе художника Василия Ивановича Окоемова легко узнается автор «Ивана» и «Момента истины».
Какова же подлинная биография знаменитого писателя?
Во-первых, Владимир Осипович Богомолов — это фактически всего лишь литературный псевдоним. «Девичьей», так сказать, фамилией писателя была Войтинский. Его отец, известный юрист, профессор Ленинградского университета, Иосиф Савельевич Войтинский, еврей, родившийся в Петербурге в 1884 году, специалист по трудовому праву, в 1940 году был арестован в Москве. В тюрьме он тронулся рассудком. 8 октября 1940 года Иосиф Савельевич был приговорен к принудительному лечению. Его обвинили по статьям 58-8 (Террор и террористические намерения — «Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации») и 58–11 (Создание антисоветской организации — «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой», т. е. главой о государственных преступлениях). И.С. Войтинский был помещен в Казанскую специальную психиатрическую больницу и там скончался 26 января 1943 года, согласно данным «Книги памяти Татарстана».
Володя был внебрачным сыном Иосифа Савельевича, у которого была другая семья. Но он дал сыну свою фамилию и вплоть до ареста виделся с ним, помогал ему и его матери. Ольга Кучкина выдвинула гипотезу, что Володя мог встречаться с отцом, когда в годы войны был в эвакуации в Татарстане в годы войны, и тяжелое впечатление от этой встречи могло повлиять на его решение придумать свою биографию. Владимир Иосифович в кон-це жизни уже никого не узнавал. Такая встреча, впрочем, кажется крайне маловероятной. У нас также нет никаких сведений о том, знал ли Володя Войтинский о времени и обстоятельствах смерти своего отца, равно как и то, что Иосиф Савельевич в тюрьме тронулся умом. Но о его аресте он наверняка знал.
Но даже не трагическая судьба отца, а гораздо более благополучная, хотя тоже очень не простая биография родного дяди, видного экономиста Владимира Савельевича Войтинского (Vladimir Woytinski) навсегда закрыли бы будущему автору «В августе 44-го» дорогу к службе в органах разведки и контрразведки. Дядя, родившийся в 1885 году, был видным большевиком, но еще до революции разочаровался в ленинской партии, перешел к меньшевикам, подружился с Церетели, после захвата большевиками власти в России участвовал в неудавшемся походе казаков генерала Краснова на Петроград, был арестован, два месяца провел в Петропавловской крепости, затем эмигрировал в Грузию, был дипломатическим представителем меньшевистского правительства Грузии в Европе, а в 1921 году, после того, как Красная Армия оккупировала Грузию, эмигрировал в Германию, Швейцарию и США. Там Владимир Савельевич сделал успешную карьеру, стал советником президента Франклина Рузвельта по социальным вопросам, признанным специалистом в области экономической статистики, и тихо и мирно скончался в почете и достатке в 1960 году. Племянник Володя, родившийся в 1924 году (а не в 1926-м, как утверждал он после того, как превратился в популярного писателя), знаменитого дядю никогда не видел. Тем не менее, с такой родословной ни о каком «Смер-ше» мечтать, разумеется, не приходилось. Туда он мог попасть только в качестве клиента местных костоломов, которые бы выбивали из него признание: «Говори, гад, какое задание ты получил от своего дяди». Но непосредственной причиной изменения фамилии, как можно судить по обнаруженным Кучкиной материалам, послужило не родство с «врагами народа», а еврейский вопрос. Дело в том, что Володя происходил не из русских и украинских крестьян, как утверждал впоследствии, а из чистокровных, беспримесных евреев. Писатель Богомолов утверждал впоследствии, будто его мать была украинкой. На самом деле, как выяснилось в ходе расследования «Комсомольской правды», Надежда Павловна Тобиас украинскую фамилию Богомолец получила по первому мужу, советскому дипломату, с которым вместе была в командировке во Франции. А ее отцом был известный еврейский адвокат из Вильно Пинхус Беркович Тобиас. Она же сама до войны работала машинисткой в редакции «Знамени», так что была вхожа в литературные круги и к тому же дружила с семьей наркома здравоохранения Семашко.
В общем, фамилия Войтинский была неудобна во всех отношениях, — и национальность не та, и отец с дядей из «врагов народа», но поменял ее Володя только после войны, в период борьбы с «безродными космополитами» — стал Богомольцем по матери. А в Богомолова превратился в 1958 году, когда опубликовал «Ивана» — эту повесть лучше всего было публиковать под русской фамилией, да и фамилия Богомолец в государственно-атеистической стране воспринималась бы, наверное, как вызывающий псевдоним. И когда уже в новой жизни кто-то из старых знакомых называл его Войтинским, он от таких людей бежал, как от невесть откуда взявшихся привидений.
Повторю, что с такими родственными связями в «Смерш» Владимир Иосифович Войтинский мог попасть только в качестве подозреваемого, из которого попытались бы сделать американского шпиона, по принципу: «Говори, сука, какое задание дал тебе твой дядя-контрреволюционер, матерый резидент американской разведки!»