А в ту минуту...

Боцман перевесился через фальшборт, приготовившись ухватить за волосы швартовщиков, как только они окажутся в пределах досягаемости. Вращая рукоять брашпильного стопора, капитан лягнул боцмана в зад — кончай ночевать! — крикнул растерявшемуся штурману:

— Лево руля! Самый полный задний!

Якорь скрежетнул в клюзе — затарахтела цепь. Нос клюнул влево, замер, но теперь заносило корму. Наконец буксир попятился от стенки. Капитан ослабил ленточный стопор и, потравливая цепь, с облегчением посматривал на ширившуюся полосу воды, из которой подоспевшие на пирс люди тащили мокрых абреков.

— Арлеки-и-ин! — раздался с берега восторженный голосок Красотули, не ведавшей, что этим возгласом навсегда закрепила прозвище своего возлюбленного.

С тех пор приклеилось: Арлекин да Арлекин. Даже песенку сочинили. В городе ее знали все, но песня — мелочь, на которую Володька не обращал внимания.

Весной он женился, а летом началась война...

Я ничего не слышал о своем капитане до тех пор, пока в одесском медсанбате не попал в руки Красотули. Заштопала мне простреленное плечо и поведала кое-что о муже. Стал капитан-лейтенантом, дважды тонул. Теперь в морской пехоте, но где? Давно никаких известий...

Мы все-таки встретились с ним. В обугленной Аполлоновке, на задымленной Корабельной стороне. Короткой была та встреча. Взвод моего бывшего капитана уходил в бригаду Потапова на Макензиевы высоты. Я успел рассказать о встрече с Красотулей, он — о гибели буксира и смерти боцмана, последнего из довоенной команды, не считая, естественно, нас двоих. «В тот день, Федор, и меня отметило в первый раз. Но, думаю, не зря поливаем землю парной кровушкой. — В глазах Володьки мерцали холодные льдинки. — И если чайки — действительно матросские души, то флотская доля велика есть на весах будущей победы...»

Со стороны Бартеньевки наползали копоть и дым, небо над Северной стороной напоминало голенище солдатского кирзача, осилившего сотни верст осеннего бездорожья. Тусклое солнце, похожее на медную заклепку, едва светило сквозь хмарь и мглу. Погано было на душе. Муторно было. Володька понял мое состояние.

— Не журысь, старпом, — ободрил он, — и помни: за нами не заржавеет.

Бухта прорастала грязно-зелеными столбами взрывов, у морзавода вскипала и лопалась земля, у собора за Южной бухтой беззвучно рушились закопченные стены белого некогда города.

Под каменной аркой древней стены показались два расхристанных грузовичка. Капитан-лейтенант поднялся и скомандовал посадку своей полосатой пехоте.

Следующая встреча на крымской земле была, если так можно сказать, односторонней. Я был ранен в голову, находился без сознания, но судьба в лице Володьки, оказавшегося рядом, спасла, когда не было, кажется, никакого шанса. Меня погрузили на подлодку, одну из последних, прорвавшихся в Севастополь.