2

Арлекин, персонаж комедии дель арте, известен мне только по работе французского живописца Сезанна. Других изображений я не знаю, а в предвоенные годы не был знаком и с этим. Я к чему клоню? А к тому, что никогда внешность Володьки, Владимира Алексеевича значит, не имела никакого сходства с тем классическим персонажем.

Настоящий Арлекин, как я понимаю, — хитрец, проныра и везунчик. По крайней мере, такой он у Сезанна. А Володька? Я не мастер на портреты, тем более словесные. Так что заранее прошу извинения за избитые сравнения и частые повторения «но», — привык к так называемым «штурманским зарисовкам», которые требуют не художественности, а стандартных характеристик.

Был Володька в ту довоенную пору молод, это естественно; не высок, но и не то чтоб низок, круглолиц, но — скуласт. Не красавец, но... В общем, здоров как бык и жилист как черт. При всем при том грузен, но не толст. Внешность — сплошные противоположности. И лишь одно не вызывало сомнения, что определялось тогдашним словечком «моща». Силенкой наградил его батька-кузнец, любовь к морю досталась от Каспия, возле которого прошло детство, а вот ноги слегка искривили конские бока. Мальчишкой был великим охотником до скачек на «диких мустангах». Не упускал случая потягаться в джигитовке со сверстниками-персюками, жившими бок о бок. И нужно сказать, именно кони были выбраны, чтобы добраться до «настоящего» моря. Году, что ли, в двадцать шестом, когда граница имела много прорех, Володька с дружком-персиенком, и тоже сыном кузнеца, перешли в Иран, присоединились к каравану и пересекли Аравийский полуостров. Родители настигли беглецов в Адене, где капитан австралийского парохода уже согласился взять мальчишек «боями». Папаши не чикались. Отлупили отпрысков и в связанном виде доставили в Пехлеви. Оттуда — к родным очагам.

То путешествие также знаменовало первую встречу с языками. С английским, в частности. И способности прорезались, но об этом позже.

Кстати, о происхождении Арлекина. В том смысле, откуда взялось это имя. Владимир Алексеевич может обижаться на меня, но я и по сю пору считаю Красотулю виновной в его нелепом прозвище. «Красотуля», между прочим, Володькино словечко. Так он зовет жену, так и я буду называть ее впредь. Тем более, присутствовал при их знакомстве и могу свидетельствовать как на духу.

...Мы с Володькой пробирались крутой узкой улочкой.

Солнце успело сплюснуться о горизонт, вечерело, но мой капитан сразу углядел у побеленной стены двух фыркающих котят. Рыжий лупил черного по усатой рожице, но было ясно — игра.

Володька швырнул в салажат щепку и даже расхохотался от полноты чувств — была у нас в тот день какая-то удача.

— Лопес! Бонифаций! Быстро ко мне! — послышалось из-за кустов инжира. Звонкий девичий голосок. И сразу же, без пауз, гневное: — Шляются тут разные хулиганы!

Мы, понятно, обернулись к хозяйке пушистых обормотов. Мать честная... Краса-девица с умопомрачительной косой толщиной в перлинь![1] Впрочем, все остальное тоже впечатляло.

— Вот так красоту-уля... — шепнул Володька и громко добавил с командирским металлом, что означало приказ, требующий моментального исполнения: — Старпом, поторопись на вахту, а я слегка задержусь для обсуждения с гражданкой зоологического феномена: отчего один котофей что закат в пустыне, другой — черней черноморской ночи. Лопес и Бонифаций? Оч-чень мило... — Перемахнул низкий заборчик и был таков.

Вот так он всегда — с места и в карьер. И в жизни Володька управлялся, как на мостике буксира.

Что оставалось делать? Примерился и — ударил под гору.

Естественно, через неделю весь городишко знал о состоявшемся знакомстве. И город мал, и Володька-капитан — фигура.

Несколько слов о городе.

До войны он представлял заурядное зрелище: маячок, за молом два приземистых пакгауза, выкрашенных словно бы яичным желтком, а рядом — славный особнячок управления порта. Фасад его, с претензиями и финтифлюшками, выпячивался на площадь без названия. Здесь всегда торчал обшарпанный фаэтон старого осетина Гони-Султана, имелся фотосарай Артельсоюза и самый большой в округе духан. Еще имелась набережная — «эспланада» — с пыльными вазонами, утыканными окурками, и рядом — мутный прибой. Остальная часть городка помещалась на горе, зажатая между речкой и оврагом, который назывался почему-то «ущельем», но становился таковым лишь далеко в горах. И последняя достопримечательность — лечебница-санаторий, обосновавшаяся в заброшенных хоромах какого-то купца.

Тамошние пациенты, кроме болезней, обладали воистину болезненным пристрастием к устройству всяких торжеств и празднеств. Их старались приурочить и к официальным датам, и в честь заезда-отъезда отдыхающих, а само гулянье разворачивали на «эспланаде», благо и город поставлял участников — повеселиться, подурачиться любили все: и аборигены, и строители порта, который в ту пору как раз начали расширять.