Глава шестнадцатая

Аманатидис много ожидал от этого выпада, но не дождался ничего.

— Да, я мог убить миссис Тэйтон, — согласился медик тоном приятной светской беседы. — И надеюсь, вы оцените мою откровенность, если я скажу, что неоднократно, готовя ей нужные лекарства, я бормотал про себя, как мне надоела возня с этой… женщиной. Я даже воображал, что подмешиваю ей цианистый калий. У него ведь прекрасный запах горького миндаля. Да и на вкус, я думаю, тоже никто никогда не жаловался. — Хейфец усмехнулся. — Шучу, конечно. Однако разбить голову… — Глаза Хейфеца округлились, — это как-то… Проще было, поверьте, действительно добавлять ей что-нибудь в питьё.

— И добавляли?

— Нет. Но хотел, — расхохотался врач, — хотя бы слабительное. Она была не очень приятной пациенткой.

Аманатидис внимательно посмотрел на медика. Тот или был абсолютно искренним, или — превосходным артистом. Но у следователя в запасе было ещё два вопроса, и он намеревался использовать их.

— Миссис Тэйтон была очень красивой женщиной, — осторожно начал он и умолк.

Однако Хейфец только любезно улыбался и продолжал внимательно смотреть на следователя. Аманатидису не оставалось ничего другого, как продолжить.

— И может ли быть, чтобы такая красота была не замечена коллегами мистера Тэйтона?

По лицу медика, казалось, пронеслось тёмное облачко, но тут же и растаяло.

— Коллеги мистера Тэйтона — особые люди, мистер Аманатидис, — охотно пояснил он, — они увлечены своим делом и редко замечают что-то вокруг. Кроме того, они глубоко порядочные люди, и никто из них не покусился бы на святость чужого брака. И, наконец, кроме мистера Бельграно, мистера Хэмилтона и мистера Карвахаля, ну и меня, конечно, все прочие давно женаты. У мсье Лану двое детей, мистер Гриффин вдовец, но у него взрослый сын, господин Сарианиди — отец четверых детей, о Винкельманах и говорить нечего.

— Франческо Бельграно холост, Рамон Карвахаль и Стивен Хэмилтон тоже, говорите вы, — следователь сверился со списком. — Разве не могло с их стороны возникнуть чувство к миссис Тэйтон?

Ему показалось, ли врач снова чуть смутился?

— Ох, уж эти разговоры…Глухой слышал, как немой рассказывал, что слепой видел, как хромой быстро-быстро бежал! — Хейфец развёл руками, точно сожалея о глупости мира. — Я занимаюсь медициной, и судить о любви могу только в той мере, когда она становиться болезнью. Но я не замечал симптомов этой болезни со стороны мистера Карвахаля. Рамон Карвахаль не влюбится сдуру, поверьте. Любовь не всегда слепа, и он никогда не полюбит человека, недостойного любви. Синьор Бельграно, мне кажется, тоже никем не увлечён, кроме своих печатей и камей. Мистер Хэмилтон — совсем ещё молодой человек, он практикант-химик, и я не возьмусь определять нюансы его душевного равновесия. Что до меня — то я, клянусь Гиппократом, отнюдь не был влюблён в свою пациентку. Однако речь-то не о любви, а об убийстве.

— Это часто связано. — Аманатидис снова посмотрел на Хейфеца. Тот оказался твёрдым орешком. — Но я готов поверить вам, мистер Хейфец. В миссис Тэйтон никто не был влюблён. В неё не был влюблён даже собственный муж.

Хейфец снова никак не прокомментировал услышанное. Просто молча ждал.

— И миссис Тейтон вынуждена была… любить себя сама. В руке убитой был зажат фасцинус, фаллоимитатор из каучука.

Хейфец почесал за ухом, но снова промолчал. Однако лицо его отражало скорее сдерживаемый смех, чем удивление. Медик явно знал, что это такое, и откуда оно там взялось.