— Она умерла в госпитале…

Сливинский на минуту задумался.

— Что с японцем?

— Я не знаю.

— Но, Люцина! — вдруг вскрикивает Мечик, осененный воспоминаньем об устроенном им вулкане. — Как? Как ты уцелела в ту страшную минуту, когда все это чертово гнездо взлетело к небесам?

— О, взрыв был ужасен. Японец в эти дни привез меня к раненой Магде. Госпиталь, где она лежала, в двухстах километрах от заповедника, но у нас стены качались, как во время страшного землетрясения.

— Господи! И подумать только, — Мечик проводит рукой по лбу, покрывшемуся холодным потом, — подумать, что я чуть-чуть не убил тебя, моя радость, и дважды…

— Ты, — меня? И дважды? Я снова ничего не понимаю.

— Да, один раз там, в келье… Я уже поднял пистолет, но Господь удержал мою руку, и второй раз — этим взрывом.

— Как, — взрывом? Что ты говоришь?

— Этот взрыв дело моих рук. Мне самому только чудом удалось спастись. Я до сих пор не могу понять, кто открыл стальную дверь в то страшное подземелье, начиненное взрывчаткой и ужасной силы бомбами. Видно, само Провидение хранит нас, дорогая.

— На все воля Божья, — прошептала Люцина.

Мечислав обнажил голову.

Ветер начинал неистовствовать, переходя в ураган.

Они долго молчали, глядя отсутствующим взором через исковерканную ограду парка туда, где в густых сумерках вилось корявое шоссе, все в выбоинах, выбегавшее на гору и упиравшееся в серый, неясный, покрытый густыми облаками горизонт.

Они долго стояли в безмолвии; слова разбежались и говорить, казалось, было не о чем…

Спустилась бурная ночь и покрыла их своим мокрым, неуютным, черным покрывалом.

На корявом дереве, злорадствуя человеческому несчастью и предвещая недоброе, противно и уныло кричал сыч.