— Чем?
— О, в тебе много жизни и любопытства, у тебя умелые руки. — Секунду маман молчит и смотрит на Од взглядом, который та любит и под которым ежится, прямым взглядом бездонных темных глаз. Потом говорит: — У тебя его глаза, любовь моя.
— Правда?
— Он был художник.
— Как ты? Такой же хороший?
— О, много лучше, — отвечает она и гладит письмо. — Он мог вложить в свои картины куда больше знания жизни, а это очень важно, хотя тогда я не понимала.
— Ты сохранишь его письмо?
Од не такая глупышка, чтобы просить, но ей хочется почитать про пустыню.
— Конечно. С другими письмами. Со всеми письмами, какие могла сохранить. Они будут твои, когда ты станешь старушкой.
— Как же я их тогда получу?
Маман поднимает вуаль и улыбается, треплет Од по щеке рукой без перчатки.
— Я сама тебе отдам. Или обязательно скажу, где найти.
— Тебе нравится, какую мне папá шаль подарил?
Од расправляет ткань на своей белой муслиновой юбке и на тяжелом черном шелке материнских коленей.
— Очень нравится. — Она растягивает шаль, прикрыв ею конверт с незнакомыми штемпелями. — И маргаритки почти такие же милые, как на твоей вышивке. Но не совсем, потому что твои всегда кажутся живыми.
Глава 102
МАРЛОУ
Робинсон сердечно приветствовал меня, когда я вернулся в его гостиную. Он не пытался встать, но был опрятно одет в серые фланелевые слаксы, черный свитер с воротником-хомутом и в синий жакет, словно мы собрались выехать на пикник, а не сидеть неподвижно в его салоне. Я слышал звон посуды с кухни, куда удалилась Ивонна, и чувствовал запах жареного на масле лука.
Он обрадовал меня, сразу заставив пообещать остаться на обед. Я рассказал о визите в музей Мантенон. Он дотошно просил перечислить все полотна, подаренные им музею.
— Недурное общество для Беатрис, — улыбнулся он.