Когда я вернулся домой, отец в полубессознательном состоянии сидел перед телевизором. Энни, вероятно, была в своей комнате. Мама оставила в холодильнике несколько готовых обедов. Достав один из них, я сунул его в микроволновку. Я не был голоден, однако заставил себя съесть лазанью. Запив ее колой, я крикнул отцу, что на кухне есть еда, и отправился наверх, чтобы переодеться.

У двери Энни я замер. Я любил иногда стоять там, глядя, как она, не зная, что я за ней наблюдаю, играет со своими куклами Барби и моими старыми солдатиками, говоря за них разными голосами. Теперь же ее дверь всегда была закрыта, и из-за нее доносились совсем другие голоса.

Однако в тот вечер у нее в комнате было тихо. И от этой тишины становилось только хуже. Я колебался. Впрочем, уже пришло время пить чай, и Энни, должно быть, проголодалась. А на то, что отец не забудет ее покормить, я надеяться не мог.

Подняв руку, я постучал в дверь.

– Энни?

Молчание.

– Энни?

Дверь приоткрылась на несколько дюймов. Я толкнул ее сильнее, стараясь не отшатнуться от встретившего меня зловония. Энни стояла у дальней стены комнаты, глядя в окно. Должно быть, она подбежала к двери, открыла ее и отбежала обратно. Однако я не был в этом уверен. Я ни в чем больше не мог быть уверен.

Войдя в спальню, я произнес:

– Я разогрел лазанью.

Энни даже не шелохнулась. Внезапно я понял, что она была в одной лишь старой фуфайке. Ни джинсов, ни трусиков.

Она повернулась, и я покраснел. Энни по-прежнему была всего лишь ребенком, однако я не видел ее голой с младенчества. Словно ощутив мою неловкость, она улыбнулась, и ее улыбка была лукавой и пугающей. Шагнув вперед, она расставила ноги, и на ковер хлынула струя горячей желтой мочи.

Я почувствовал, что меня вот-вот вырвет. Энни начала смеяться. Метнувшись прочь из ее комнаты, я захлопнул за собой дверь и пулей слетел с лестницы. К черту сменную одежду. Единственное, чего мне хотелось, это убраться подальше отсюда, подальше от моей младшей сестры.

Ее смех продолжал преследовать меня и когда я выбежал из дома. Однако теперь он был больше похож на вопли, которые уже наступали мне на пятки.

Криса на кладбище не было. Открыв калитку, я зашагал по заросшей тропинке. Подумав, что он мог где-то спрятаться – что было бы странно, однако вполне возможно, – я обошел церковь.

Ни слуху ни духу. Вокруг не было ни души. Я вздохнул. Впрочем, чего еще было ожидать? Крис начинал слетать с катушек. На полном серьезе. Хотя, с другой стороны, мне в тот момент тоже казалось, что мой рассудок помутился.

Я не мог выбросить из головы образ Энни. Ее наготу. Струю мочи, лившуюся между ее худенькими ножками. Я не мог вернуться домой. Не сегодня. Возвращение казалось немыслимым.

Возможно, ее нужно еще раз показать врачу. Быть может, удар по голове – а в том, что этот удар был, я даже не сомневался – каким-то образом повредил ей мозг. В смысле, она ведь потеряла память. Не могла вспомнить, где провела эти сорок восемь часов. Возможно, с ней что-то еще было не в порядке. Что-то, что заставляло ее вести себя так странно. Нужно поговорить с мамой. Она могла бы отвезти ее в больницу. Возможно, лечение поможет и ей станет лучше. Возможно, она снова станет прежней Энни.

От этой мысли мне стало легче, пусть я и сомневался, что действительно верил в это. Впрочем, вероятно, именно для этого и существуют церкви. Чтобы давать утешение даже тогда, когда в глубине души ты сам понимаешь, что все это просто ложь.

Сев на стоявшую посреди кладбища расшатанную скамейку, я начал разглядывать покосившиеся серые надгробия. Наклонившись вперед, я уперся локтями в колени и сунул ноги под скамью. И тут я понял, что под ней что-то лежит. Нагнувшись, я вытащил этот предмет. Сумка. Я сразу увидел, что это сумка Криса. Если у нас у всех были сумки с логотипами «Адидаса» или «Пумы», то Крис ходил со старой сумкой неизвестной фирмы, облепленной наклейками «Доктор Кто» и «Звездный путь».