— Сейчас же загружать камнями и хворостом баржи, — хмуро говорил Сергеев. — Но и тут беда: барж шестнадцать, а буксиров — семь.

Управятся, — ответил Медунов. — По две — на крюки… Им в подмогу бульдозеры, пусть крепят боковые отводы плотины. Вода роет насыпи, земля рушится..

— Карабуры, — тихо и умиротворительно сказал старик в бязевой рубахе, плисовых штанах и в галошах на босу ногу. — Карабуры…

Потакая стремлению воды, потянулся на ее упругих гужах к низовью плавучий караван. А на трясинных берегах, сделанных природой наспех из оплывного ила, суматошились люди: они резали и ломали камыш и кугу, таскали хвостатые по-рыбьи снопы на потный откос и там, нанизывая на проволочные струны жидкие прутики, вытягивали ребристую дерюгу, которая могла бы пойти циновками в жилища.

— Еще… шпалер! — орал Медунов людям, реке, камышу. — Куда прете эту пустую мотню? Камней в нее, камней! Можно экскаватором вместо подъемного крана. Слышишь, Епишкин, надолбы ставь!..

Синие плисовые, с проплешинами на коленках, штаны старика Эмина мелькали в общей суматохе.

— Карабуры, — с молитвенной надеждой в голосе носил он по берегу свое слово. — Карабуры.

Прибывало. Тупая сила воды перла тысячи тонн ила и мусора к своему извечному низовью. И почему-то, как всегда, казалось случайным, невероятным в природе то, что в разгар лета, когда посыхают самые солнцелюбивые растения, когда и вспаханная земля превращается, от зноя в камень, повсюду мелеют реки, а поливной воды хватает только птицам, — именно в эту пору летней огненности Аму-Дарья вспучивается бедственным половодьем, будто в злую насмешку над человеком, над всем живым, уносит зря несметные скопления влаги, в шальной игре сея на своем пути разрушения, горе… Неукротимая, она как будто бросает человеку вызов: а ну-ка усмири, подчини своей воле — и я одарю тебя, сделаю богатым и счастливым! Казалось, она не могла мириться со второй рекой около себя — каналом — и больше всего ярилась у входа в него, порешив прорвать преграду и двинуть тяжелую лаву дальше, порвать берега и уничтожить собственное дитя, поступившее на службу человеку.

Дмитрий Медунов родился и вырос на берегу Дарьи; чего только не вытворяла она у него на глазах — всякого перевидел, но никак не мог понять всех ее прихотей, повадок, правил, которыми она живет. Со следами крови на руках, он вдруг опустил поднятую было лопату, потом резко отбросил ее в сторону и присел на берегу, у самого уреза воды. В глазах у него отразились не то чтобы страх и растерянность, а понимание близкой катастрофы: уровень воды в канале быстро падал, и убывающая вода оставляла на песчаных окрайках белесые полоски пены.

Словно бы радовать это должно, ведь только и думали сейчас о том, чтобы выстоять в поединке со стихией, продержаться до спада воды, и вот уровень ее начал понижаться; но было страшно даже говорить об этом — понижался водопоток не у верхнего, а у нижнего бьефа сооружения; это значило, что через ворота под шандором воды проходило все меньше и меньше. С неимоверной быстротой росла у верхнего бьефа толща мутного, подвижного пласта, который давил на бетонированные держаки и земляные отводы.

Перепад становился круче. Удар своего дробящего молота река собиралась нанести без промаха и копила еще силенок для этого рокового удара. Еще несколько минут — и будет поздно.

— Ско-олько? — крикнул реечному Медунов с тем труднообъяснимым спокойствием, которое приходит в самые страшные мгновения к сильным людям. — Докладывай без передышки.

Реечный доложил. Медунов тут же передал замеры начальнику службы Сергееву и тульей фуражки вытер со скуластого лица пот и нашлепки сизоватого ила. Приблизился хлопотавший на берегу безбородый, сгорбленный старик Эмин из кизыл-аякского колхоза. Старика будто знобило, хотя стояла сорокаградусная жарища; руки у него дрожали, коленки ходили ходуном. Эмин-ага тронул за плечо Сергеева и показал на камыш.

— Будем бросать карабуры, — без слов понял его Сергеев.

А Медунов тем временем был уже на верху бетонированной крепости, что-то крикнул на бегу дежурному и не спустился, а бросился на дно железного колодца, в самую бучу воды, которую с дьявольской тягой гнало под стальные ворота — шандоры. Поток бурлил на дне колодца, выплевывая к решеткам мусор, кугу, камыш, войлок и ребра кибиток погибших где-то селений, седла ослов и колеса арб. Плавучий груз Дарьи заклинивал проемы, увеличивал давление на плотину. Ничего не оставалось другого, как с риском для жизни вручную очищать завалы, проталкивать через горловину в плотине и возвращать реке наворованное ею добро.

Тесно, жарко, дышать нечем. Под ногами клокочет коричневая смерть; неловкое движение — и поминай как звали! Медунов слышал, как содрогается и утробным гулом отзывается железобетон на глухие удары; минутами казалось, что вот сооружение сдвинулось со своих устоев, начало сползать вниз по течению; а то вдруг начинало что-то трескаться, будто рушиться.

— Как там? — кричал Медунов наверх, дежурному.

— Все так же… висим на волоске, — бросал дежурный в колодец.

«Лишь бы хуже не было, — этих слов дежурный не слышал, их Медунов, сопя и чертыхаясь, говорил про себя. — Пропихну сейчас чурбак, снопик куги, а потом эту вот веточку туранги… Раз-два!.. Подалась, ядри ее! Р-раз… Дернем-подернем…»

Довольный тем, что огромный завал удалось-таки убрать, он спросил у дежурного: