До

23 мая

1921 года

Нередко обсуждения проводились бурно, так как некоторые ташкентские поэты в штыки принимали основные требования имажинизма. О новом литературном течении в Ташкенте были наслышаны, но об имажинистах в основном судили по их скандальным выступлениям в Москве, которые до периферийного читателя доходили к тому же в искаженном виде. Сами заголовки российских газетных и журнальных статей против имажинистов, их декларации и поэтической деятельности уже свидетельствовали об оценочной позиции авторов: «Литературные спекулянты», «Литературное одичание», «Кафе снобов», «Новое поэтическое стойло», «Копытами в небо», «Банда оскандалилась» и другие (35). Газеты и журналы до Ташкента доходили. Слухи тоже. Говорили, что в своей рецензии на книгу В. Шершеневича «Лошадь как лошадь» писатель А. Серафимович предлагал поэта посадить в сумасшедший дом, а рецензент литературного отдела Наркомпроса даже призывал к физическому уничтожению некоторых имажинистов (36).

Отрицательно относились к имажинистам Н. Клюев, С. Клычков, А. Ширяевец, П. Орешин и другие крестьянские поэты, которых С.Есенин любил и уважал. Ему часто приходилось опровергать многие слухи, объяснять им основные положения имажинизма, доказывать, что его личное «хулиганство» ничего общего не имеет с деятельностью других поэтов-имажинистов, изображающих лирических героев циниками, шутами, клоунами, паяцами.

В Ташкенте сторонники имажинизма пытались еще до приезда С. Есенина разъяснять теоретические положения, но их доводы были неубедительны. 12 апреля 1921 года в газете «Известия ТуркЦИК» было опубликовано объявление:

ВСЕРОССИЙСКИЙ СОЮЗ ПОЭТОВ

12 апреля в зимней «Хиве»

КОРОБЕЙНИКИ СЧАСТЬЯ

(Илеаусинизм – новое слово в искусстве).

Скажет поэт Георгий Светлый. В диспуте участвуют

представители разных течений. Иллюстрация стихов

российских имажинистов в исп. артистов.

Или организаторы решили пооригинальничать, чтобы привлечь внимание публики, а возможно типографские работники не смогли понять новое слово «имажинизм» и напечатали его как «илеаусинизм», но в любом случае уже это свидетельствует о недостаточном знании и понимании сути имажинизма. (25, с. 103).

Приезд С. Есенина дал возможность ташкентцам получить разъяснения непосредственно из уст одного из лидеров имажинизма. По воспоминаниям В. Вольпина, принимавшего активное участие в таких встречах, «литературная колония в Ташкенте встретила Есенина очень тепло и, пожалуй, с подчеркнутым уважением и предупредительностью как большого, признанного поэта, как метра. И это при враждебном к нему отношении как к вождю имажинизма – течению, которое было чуждо почти всей пишущей братии Ташкента» (4, с.425). Особенно часто и остро нападал на Есенина за его имажинизм Ширяевец, видевший в имажинисте Есенина поэта, отколовшегося от их мужицкого стана.

С. Есенин пытался раскрыть неисчерпаемые возможности поэтического слова, в котором нужно видеть не только прямое наименование окружающего мира, но и скрытый потенциал для образной характеристики. Поэт должен разгадать этот накопленный с древних времен смысл слов при создании произведений. Без наличия у поэта подобного двойного зрения, по мнению Есенина, немыслимо подлинное творчество. Но это заслуга не только имажинистов. Такая традиция сформировалась в русской литературе с древнейших времен, начиная с великолепного памятника «Слово о полку Игореве», в котором поэтика образна и выразительна. Имажинисты только привлекли к этому общественное внимание. «Ты понимаешь, какая великая вещь и-мажи-низм! – говорил С. Есенин поэту В. Кириллову. – Слова стерлись, как старые монеты, они потеряли свою первородную поэтическую силу. Создавать новые слова мы не можем. Словотворчество и заумный язык – это чепуха. Но мы нашли способ оживить мертвые слова, заключая их в яркие поэтические образы. Это создали мы, имажинисты. Мы изобретатели нового. Если ты не пойдешь с нами – крышка, деваться некуда» (37).

С. Есенин и А. Мариенгоф везде декларировали, что имажинизм является чуть ли не единственным поэтическим выразителем революционной эпохи. Свою роль вождей имажинизма они оценивали очень высоко. А. Мариенгоф в своих воспоминаниях писал, что в 1921 году С. Есенин обратился к нему с предложением: «Давай-ка, Толя, выпустим сборник под названием «Эпоха Есенина и Мариенгофа». – «Давай». – «Это ведь сущая правда! Эпоха-то наша!» (7, с. 7).

В вагоне, оставаясь наедине после встреч и дискуссий, С. Есенин излагал свои мысли в письме Р.В. Иванову-Разумнику: «Я, Разумник Васильевич, не особенный любитель в поэзии типов, которые нужны только беллетристам. Поэту нужно всегда раздвигать зрение над словом. Ведь если мы пишем на русском языке, то мы должны знать, что до наших образов двойного зрения: «Головы моей желтый лист», «Солнце мерзнет, как лужа» - были образы двойного чувствования: «Мария зажги снега» и «заиграй овражки», «Авдотья подмочи пирог» - это образы календарного стиля, которые создал наш Великоросс из той двойной жизни, когда он переживал свои дни двояко, церковно и бытом. Мария – это церковный день святой Марии, а «зажги снега» и «заиграй овражки» - бытовой день, день таянья снега, когда журчат ручьи в овраге. Но это понимают только немногие в России. Это близко только Андрею Белому» (VI, 125).

Такое объяснение не вызвало возражений у оппонентов. Труднее воспринималось толкование основных положений имажинизма с есенинской точки зрения. Есенин не отрицал, что имажинисты выступают приверженцами полной свободы творчества, не подчиняясь никаким государственным, общественным, идейным и другим установкам. Сам Есенин при оценке творческого процесса придерживался только подлинной народности, опирающейся на реалистическое и религиозное мироощущение. В этом он принципиально расходился со своими собратьями по имажинизму, которые упрекали его за отступление от декларируемых ими основных имажинистских положений.

В 1921 году, как раз перед поездкой в Туркестан, С. Есенин говорил И. Розанову: «Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьем стремился к тому, что нашел более или менее осознанным в имажинизме. Но, - делает знаменательную оговорку Есенин, - беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение» (9, с. 437).