По тому, как исказились черты ее лица, миледи поняла, что сейчас раздастся выстрел. Она быстро поднесла руку к груди, вынула из-за корсажа бумагу и подала ее Атосу:

— Берите и будьте прокляты!

Атос взял бумагу, засунул пистолет за пояс, подошел к лампе, чтобы удостовериться, что это та самая бумага, развернул ее и прочитал:

— А теперь… — сказал Атос, закутываясь в плащ и надевая шляпу, — теперь, когда я вырвал у тебя зубы, ехидна, кусайся, если можешь!

— Вы никогда не узнаете, что стало с вашим сыном, — сказала она с ненавистью.

Атос стал бледнее савана, но вышел из комнаты твердым шагом и даже не оглянулся.

Больше всего Анне хотелось умереть, уснуть, лишиться чувств — сделать что-нибудь, чтобы забыться, ничего не чувствовать. И к жизни ее вернула даже не мысль о детях, а вставшие перед ее глазами лица Джозефа и д"Артаньяна, радостно улыбающиеся. Ненависть оказалась лучшим лекарством, чем любовь.

Она не хотела больше оставаться здесь, поэтому быстро сошла вниз и, застав у дверей трактира поджидавших ее людей, без всяких возражений последовала за ними. На миг у нее, правда, возникло желание вернуться, явиться к кардиналу и все рассказать ему, но ей, как ни странно, все еще не хотелось причинять зло Антуану. К тому же ее разоблачение повлекло бы разоблачение с его стороны: она, положим, рассказала бы, как мушкетер Атос обращался с ней в харчевне, но тогда Атос сказал бы, что она сбежала от него с сыном и драгоценностями и что она заклеймена. Она рассудила, что лучше будет молчать, тайно уехать, исполнить со свойственной ей ловкостью взятое на себя трудное поручение, а потом, после того, как все будет сделано к полному удовлетворению кардинала, явиться к нему и потребовать, чтобы он помог ей отомстить за себя.

Итак, проведя в седле всю ночь, она в семть утра прибыла в порт Ла-Пуэнт, в восемь часов была уже на борту, а в девять часов корабль, снабженный каперным свидетельством за подписью кардинала и якобы готовый к отплытию в Байонну, снялся с якоря и взял курс к берегам Англии.