Проехав с полкилометра на полной скорости, он остановил машину и засмеялся: " Мне все время кажется, что я тебя откуда-то похищаю. Вот старый чурбан!" – шлепнув себя по лбу, Артур взял с заднего сидения букет лилий. Опустив лицо в прохладные цветы, Тони еле слышно шепнула:

– Они знают?

– Нет. Послушай, детка, так будет лучше. Для твоих родителей – мы просто отдыхали. К счастью, мистер Браун где-то на Востоке, а мадам Алиса пропадает во Флорентийской больнице – там понадобилась ее помощь. Считай нам повезло. И запомни накрепко: – ни-че-го не бы-ло!

– Ничего не было. Ничего не было…– повторяла Тони, слушая звучание своего абсолютно спокойного чужого голоса. – Как ты думаешь, Артур, меня сможет теперь кто-нибудь полюбить? – спросила вдруг быстро, глядя в окно. Он со вздохом покачал головой:

– Хотелось бы надеяться, что это будет не слишком часто. И не так… да ладно. Ты – прелесть, опасность, угроза, лакомство… Ты – Карменсита!

– А я уже точно никогда не смогу больше … – она заплакала, как плачут нуждающиеся в утешении дети – шмыгая носом и размазывая ладонями слезы. Артур прижал ее мокрую щеку к груди и гладил жесткие волосы до тех пор, пока Тони не поняла, что ей простили раз и навсегда… Простил весь этот кошмар, который она так хотела забыть.

… Майский Белтейн, завершившийся вмешательством полиции, доставил неприятности лишь рядовым членам Братства. Уорни удалось улизнуть, прихватив с собой Антонию и Дзидру Велс.

"Арго" возобновил гастроли, а Тони стала членом "семьи" странного сообщества, состоящего из музыкантов, их подружек и сопровождавших группу фанатов. Клиф то приближал к себе Тони, называя "первой женушкой", то отталкивал, мучая с изысканной изощренностью. Склонность к садизму составляла "изюминку" этого пресыщенного, самовлюбленного бестии. Он страстно набрасывался на свою подружку лишь после того, как доводил ее до истерики оскорблениями, угрозами, искусно возбуждаемыми приступами ревности или гадливости. Он специально вступал в интимные отношения с какой-нибудь шлюшхой на глазах у Тони, откровенно подставлял ее своим дружкам и чуть не захлебнулся от смеха, узнав, что его близость с Ларри, для Тони новость. Лиффи был бисексуален, жесток, невероятно талантлив и абсолютно неуправляем. Он жаждал животной покорности, слепого обожания и не щадя сил собственноручно лепил из себя идола, делал ставку на неуемный артистический и сексуальный темперамент. И добивался своего – из-за Лиффи сходили с ума, кидались с мостов на рельсы, травились, спивались любовники обоего пола: многие из них так и не переставали верить, что являлись единственной настоящей привязанностью Клифа Уорни – славного парня, гениального музыканта, непонятной тупыми бюргерами души.

Тони не удивилась, когда узнала, что мать Клифа жива, причем обтает не в деревне, а на средиземноморской вилле, где родился и вырос он сам. Вообще, через две недели в "семье" "Арго", ее уже не удивляло ничего из того, что совсем недавно вызывало бы шок: попойки, наркотики, групповой секс, душераздирающий надрыв каждого сценического выступления, после которого Лиффи, как он выражался, "всю ночь блевал кровью". Постоянный дурман "травки" превратил ее страдания и наслаждения в бредовую галлюцинацию.

Выплакавшись на груди Шнайдера, Антония почувствовала облегчение. Ей казалось, что она избавилась от мучительного кошмара, который хотела навсегда вычеркнуть из своей памяти. Шнайдер ни единым намеком не возвращался к былому и вскоре все вернулось на свои места. А в июне начались эти проклятые съемки в Риме. Съемки у фонтана Треви, превратившиеся для всей группы в пытку, слоили Тони. Она впала в депрессию, бесконца капризничала и Шнайдер предположил, что всему виной тоски по Лиффи ("Чтобы он провалился этот горластый самец!"), а жалобы на недомогание привычная тактика вымогательства, свойственная Антонии.

И вот она лежала на высокой кровати римской больницы Святого Петра, а приглашенные на консультацию светила медицины растерянно разводили руками. Их почему-то интересовало, не получила ли девушка когда-нибудь, возможно, в детстве радиационное облучение и какими наследственными генетическими нарушениями страдают ее родители. Артур сообразил: пора сообщать о случившемся Браунам.

Выслушав по телефону торопливый рассказ Шнайдера, Алиса сразу поняла: сигнал тревоги прозвучал, произошло то, чего она всегда боялась эксперимент Пигмалиона дал о себе знать. А значит – иного выхода нет: она должна сообщить о состоянии дочери Йохиму.

Остин, которому жена позвонила в Тегеран, едва отыскав после многократных переадресовок телефонисток, внимательно выслушал рассказ и после короткой паузы сказал: "Ты все правильно решила, Алиса. Нужно немедленно поставить в известность Динстлера. Извини, что не могу быть в этот момент рядом – ситуация здесь непростая".

Остин помнил, что в собранном им досье Шнайдер квалифицировался как "объект высоких моральных и деловых качеств". Действительно все поступки Артура в этой сложной ситуации полностью соответствовали тому, чего мог бы пожелать от него Браун. Вот только жаль, что не удалось проверить его менеджерских достоинств – карьера Тони "устроилась сама собой". Журналисты, удивляясь стремительному взлету юной модели, не сумел докопаться до солидного счета, поступившего на обеспечение рекламной компании Антонии Браун. Соблюдая строгую секретность, Остин сделал все возможное, что бы карьера девочки удалась.

… Алиса набрала номер "Пигмалиона" и попросила к телефону профессора Динстлера – она делала это впервые за последнее десятилетие.

– Йохим? Это Алиса. У меня проблема с Тони. Мне кажется – это по твоей части. Динстлер откашлялся, посопел, словно раздумывая.

– Ее нужно срочно доставить сюда. Не в клинику, а прямо домой, в мою усадьбу "Каштаны". Я пришлю за вами к самолету машину. Чем быстрее, тем лучше. Жду! Йохим боялся, что еще пару слов – и он не справится со своим голосом.

На следующий день профессор Динстлер увидел свою дочь, о которой почти ничего не знал, не забывая ни на минуту все эти десять лет.

В феврале ему исполнилось сорок четыре года, но выглядел он солиднее, будто имел за плечами нелегкий, умудренный терпимостью жизненный путь. Самому Йохиму Динстлеру казалось, что он доживает четвертую жизнь – так несовместимы были отдельные ее этапы и вполне автономные личности, уживавшие в зыбком союзе.

Нелепый, закомплексованный Ехи, лишенный воли, желания действовать и побеждать, был начисто оттеснен самоуверенным, бурлящим энергией Готтлом, затеявшим и осуществившим всю эту сумасшедшую авантюру с "Пигмалионом". А нежный трогательный возлюбленный Алисы, с возвышенным пылом переживший свой короткий и вечный роман, исчез безвозвратно в сумрачно– деловитом, корректном профессоре Динстлере, супруге жизнелюбивой Ванды.