Чтобы, когда она появится, как можно быстрее оказаться рядом. Он ждал Ынхэ.
Менджюн освободил Юнай и ее мужа Тхэсика. Вскоре после этого он получил приказ направиться на Нактонганский фронт. В те дни военное счастье окончательно перешло в руки противника, северяне повсеместно отступали. Он с большим облегчением покинул подвалы контрразведки: морально и физически устал допрашивать и расстреливать людей. Правда, поначалу работа даже нравилась ему. Он испытывал настоящее удовольствие от безнаказанности причинять боль, истязать. Власть над судьбами других укрепляла в нем веру в собственное превосходство. Подвергая арестованных пыткам и упиваясь их стонами, он мысленно представлял себе их прежний образ жизни. Сегодня они его жертвы, а ведь еще вчера каждый из них считал себя важной шишкой. Они щеголяли в шикарных костюмах при галстуках и в лакированных туфлях. Блага жизни они оплачивали грязными деньгами, полученными нечестным путем. Все они восхваляли эту свою страну, место которой среди политических карикатур, и искренне верили, что они — часть передовой западной цивилизации. Они были порождением общества, в котором сто человек питались древесной корой, жили впроголодь, чтобы один мог себе позволить надушиться туалетной водой из Парижа. Абстрактные законы экономики, воспринимаемые на эмоциональном уровне, питали ненависть Ли Менджюна к соотечественникам, живущим на Юге Кореи.
Причиной тревоги Менджюна была война. До ее начала он считал, что у него еще много времени. Он надеялся, что постепенно эта страна встанет на правильный путь, а потом можно будет заняться и Югом, чтобы привести их к общему знаменателю. Но неожиданно началась война, и Народная армия неудержимой лавиной хлынула на юг. Объективный ход истории перечеркнул его расчеты. Стало страшно. Получается, что в истории не обязательно за счетом «один» следует «два». Значит ли это, что кажущиеся обывателями заурядные личности на самом деле политические «старейшины»? Он стал бояться, что совершит ошибку и история оставит его на обочине дороги.
Он не смог понять чего-то до начала войны и хотел восполнить этот пробел в подвале полицейского управления. Чтобы догнать историю, чтобы убедить себя, что арестованные — это отвратительные враги народа, он вооружился кожаной плетью, стал палачом. На его жестокость люди реагировали по-разному. Одни до конца держались достойно, молча сносили физические страдания, стиснув зубы. Были, конечно, и такие, кто после каждого удара пронзительно кричал, будто их ножом режут. Попадались интеллигенты, пытавшиеся силой убеждения вызвать в контрразведчиках чувство сострадания и жалости. Каждый день перед его глазами, как в калейдоскопе, мелькали разные люди, и каждый со своей драмой. Со временем все это начало надоедать. Он охладел к делу, потерял интерес к «обработке человеческого материала». Лампа с отражателем образовывала на полу световой круг, в котором день за днем корчилась от боли очередная жертва, вздрагивая под ударами кожаной плети. Менджюну было отлично известно, что все до одного люди, проходившие через адовы муки в застенках северокорейской контрразведки, не были ни врагами народа, ни наймитами капитализма, ни национальными предателями, ни шпионами, как об этом трубила коммунистическая пресса в своих победных реляциях.
В отношениях с Юнай не было никакой определенности. Сперва показалось, что она полностью находится в его власти, но это была иллюзия, самообман. Стеклянная стена, стоявшая между ними, позволяла видеть объект вожделения, но дотянуться до него было невозможно. Что касается отношений между ним и подследственными, то, в конечном счете, побеждали подследственные. Он ждал, что удары плетью, которые он обрушивал на тело истязаемого, должны вызывать вопли, сообразные силе удара. Но и тут никакой ясности не получалось: одни прикидывались, что вот-вот отдадут концы от нестерпимой боли, другие, наоборот, молча переносили удары любой силы. И тогда ему не оставалось ничего другого, как доводить начатое до конца, то есть истязать подследственного до тех пор, пока тот не терял сознание, превратившись в кровавое месиво. Такой путь не мог быть результативным. Это не путь, а обрыв, пропасть, через которую не докричишься. Потому что, во-первых, потерявший сознание человек, на грани физической смерти уже не представлял никакой ценности с точки зрения дознания, и во-вторых, даже если такой человек и давал показания, они не могли считаться объективно правдивыми, так как были вырваны у него физическим принуждением. Приходилось признать, что в допросах с применением пыток в любом случае проигрывал все-таки он, Менджюн.
Сила современного оружия в том, что оно позволяет обойтись без рукопашного боя. Если противники удалены друг от друга настолько, что стрелковое оружие становится бесполезным, в ход пускают артиллерию, гораздо более дальнобойную. Пальба из орудий в чем-то напоминает детскую игру, только в страшном варианте. Стоишь в глубине траншеи, под палящим солнцем, монотонный грохот далекой канонады начинает вгонять в сон, и тогда в голову приходят странные мысли: вот театр смерти, он огромен, но существует сам по себе, вне твоей реальности, отдельно и независимо от тебя.
Когда он в первый раз на фронте встретил Ынхэ, он ее не узнал. Тогда его по какому-то делу вызывали на дивизионный командный пункт. Там он и увидел ее, не поверил своим глазам, решил, что обознался, на том и успокоился, вскоре позабыв об этом эпизоде. Но однажды за его спиной послышались легкие шаги и знакомый голос окликнул его по имени. Он опешил от неожиданности и долго не мог заставить себя обернуться. Оказалось, что она теперь здесь, служит медсестрой. Вчера вечером они, наконец, встретились после долгой разлуки, но она ни слова не сказала в свое оправдание. Да и какое это все теперь имеет значение! Спасибо судьбе, что позволила им встретиться снова! У него не было ни сил, ни желания разбираться, кто из них нрав, а кто нет. Эта война отняла у него все, включая любовь и политические ориентиры. Впридачу он потерял и свое идейное кредо. Он был бы только рад, если бы его нашла костлявая рука смерти. Никогда раньше он не чувствовал себя настолько опустошенным, и духовно и физически. И вот в момент, когда он был близок к полному отчаянию, явилась его любимая, его Ынхэ.
Опять показалось, что снаружи доносятся какие-то звуки. Он выглянул из пещеры. По-прежнему никого, тихо. Наверное, что-то срочное задержало ее. Уже около двух часов ночи. Она пообещать что придет. Значит придет обязательно. Может быть, заблудилась? Он и сам нашел эту пещеру совершенно случайно. Как-то шел на командный пункт дивизии, выбрал путь покороче — через перевал. И наткнулся на эту пещеру. Пещера была довольно уютна, и от посторонних глаз укрывала неплохо. Он иногда приходил сюда отдохнуть часок-другой, отключиться от фронтовых забот. Для короткого отдыха лучше места не найти. И главное, знал об этой пещере только он один. Вблизи послышался шорох. Раздался знакомый голос, зовущий его по имени. Он вышел наружу, ощупью отыскал в кромешной тьме ее руку, провел внутрь. Снял с нее плащ, положил в сторонку, ближе к выходу. Она была разгорячена быстрой ходьбой, а земляной пол, усыпанный крупными песчинками, был неприятно холодным. Менджюн постелил свой солдатский плащ. Обнимая ее одной рукой, другой стал расстегивать ворот ее гимнастерки.
— Ты меня прости…
Вдруг услышал он ее тихий голос.
Тогда, в его кабинете, в здании полицейского участка, Юнай тоже просила простить ее, и так же робко, как сейчас Ынхэ. Слова одинаковые — «прости меня» — но смысл диаметрально противоположный. Ынхэ просила прощения у любимого за то, что не сдержала данного ему слова. А Юнай окончательно и бесповоротно предала и забыла его любовь. Стоило бы отомстить ей за это, безжалостно и беспощадно. Надо бы, но он не смог. Он поступил благородно, организовав побег Тхэсика. При этом спасал он не сына своего благодетеля, а мужа своей бывшей любовницы Юнай. Вполне вероятно, что в этой жизни Юнай не пожелает больше видеть его. Но если даже они и встретятся когда-нибудь, это будет уже другая Юнай, не та, которую он знал и любил. Она сама сказала, что многое поняла после встречи с ним. Ынхэ, наверное, тоже когда-нибудь скажет, что многое поняла. Вот, уже начинается, такая же униженная просьба простить… Ладно! Почему бы и не простить ее… Он потерял многие свои способности, но способность прощать людям в нем еще осталась. Наверняка, Иисус Христос тоже натворил немало, иначе откуда бы взяться его страстному призыву «простить грехи людские, возлюбить ближнего»? Слова Священного Писания: «Если есть среди вас безгрешные, отзовитесь, возьмите камень и бросьте в эту женщину» — будто специально для Менджюна написаны. Несомненно, они обращены прямо к нему. Конечно, Менджюн не святой, как Христос, но одну-то женщину и он вполне может простить. Он крепко обнял Ынхэ и шепнул ей на ухо:
— Я люблю тебя.
— Знаешь, поездка в Москву была совсем не такой интересной, как я ожидала. Когда объявили о войне, сразу вернулась на родину, записалась добровольцем в армию, стала санитаркой и попросилась на передовую линию. Я решила, как увижу тебя, попросить прощения. Теперь сделала это и в любой момент могу умереть спокойно.
— Я люблю тебя.
— Скажи, что прощаешь, пожалуйста.
— Разве слова любви не сильнее десятикратно, чем «я тебя прощаю»?
Ынхэ в голос разрыдалась, не в силах больше сдерживать в себе груз душевных переживаний. Перед ним недавно плакала и униженная им Юнай. Но у той слезы были недолги. Она быстро пришла в себя после его неожиданного нападения, и в ее уже бесслезных глазах Менджюн увидел затаенную решимость. По-видимому, Юнай все же была сильным и волевым человеком. Ынхэ, выросшая и воспитанная в условиях казарменного социализма, совсем другая. Сейчас она рыдает у него на руках, вымаливая прощение за нарушенное обещание.
Правду сказать, Юнай, пока они были вместе, ни разу не нарушала своих обещаний. Это он поступил вероломно по отношению к ней, когда внезапно, без предупреждения исчез, сбежал на Север. Странно, отчего так получается — никогда не нарушавшая своего слова, правильная Юнай так и осталась для него существом непонятным, вызывающим временами раздражение и обиду, а Ынхэ, вероломная обманщица, предавшая его, настолько дорога ему, что он готов верить ей слепо и безоглядно? Обнимая тело женщины, содрогающееся в рыданиях, он свято верил, что она была с ним честна и тогда, когда обещала не ездить в Москву.
В ее слезах чувствовалась такая искренность! Он дал ей возможность выплакаться вволю. Дождь не переставал. Его монотонный шум то усиливался, то затихал, как будто небо беседовало с землей.
Тихие всхлипы плачущей женщины, шум дождя, негромкие вздохи и уханье фронтовой ночи — его слух воспринимал все вместе, как одно целое, как будто так и должно было быть.