— У меня просто не было выбора. Ты мне его не оставила, несносная девчонка. Я бы умер без тебя… — собственный голос казался сухим и едва слышным от собственной тяжести желания.

Я вдохнул аромат кожи Сурьяны с жадностью, блаженно расслабляясь, чувствуя, как все внутри вздымается, переворачивается, меняется. Рядом с ней я живой, тот, кто может защитить ее, кто может ласкать ее, целовать. Только я — больше никто. Она принадлежит мне, а я — ей. И это любовь вовсе не жажда близости. Это дыхание моей жизни. Моей жизни в ней, ее во — мне. Я отвоевал ее душу себе, и она сделала то же самое со мной. Вдох-выдох — один на двоих.

Я раздвинул ноги Сурьяны и лег между ними, согнув в коленях, вошел в нее, выдохнув, когда ощутил жар и как она сжимает меня собой, призывая задвигаться сначала медленно и размеренно, потом быстрее и резче, соединяясь не только телами, но и душами, скрепляя ту тонкую связь, что мы сумели сохранить. Я слишком сильно и долго хотел ее, и теперь она в моих руках. Потемнело в глазах, задвигался быстрее, врываясь глубже, погружаясь в омуты, застонал от удовольствия — невыносимого, безумного, беспощадного. Я готов умереть от разрывавшего на части удовольствия, ощущения ее тела изнутри. И так будет всегда. Вместе, оголенные, живые, любящие. Я толкался внутрь глубокими рывками, шипя сквозь стиснутые зубы, глядя на ее приоткрытые губы, наслаждаясь ее взглядом, доводя нас до вершины. Погружаясь на всю длину, чувствуя, как она покрывалась испариной, и я тоже, наслаждаясь тем, как она сжимала мои бедра и выгибалась отжелания, вынуждая меня вбиваться в нее быстро, непрестанно, видя на дне ее зрачков свое отражение, а она в моих — свое. Я жадно впился в ее дрожавшие губы, все резче двигая бедрами, бился в ней жадно и страстно.

— Д-а-а-а, — ударился, как волны о скалу, стон Сурьяны, сплелся с моим, вынуждая корчиться от наслаждения, ощущая, как сдавливает меня легкими спазмами.

Подхватив колыхавшуюся грудь, я жадно накрыл торчащий сосок губами, втянул в себя, давая Сурьяне почувствовать остроту наслаждения. Она изогнулась подо мной, и я ярко ощутил, как сжимает меня ее лоно, волнами лаская плоть, выплескивавшую в нее. Толчок, еще толчок, быстро, резко. Я остановился, накрывая ртом покрасневшие губы Сурьяны, хватая ее короткие рваные вдохи.

Отвел бедра и замер. Меня вытряхнуло всего так, что на миг растворился, разносясь за грань видимого. Сурьяна обвила мою шею. Ее ресницы дрожали, поблескивала под их тяжелой сенью зелень ее глаз, затуманенная пережитой встряской.

— Откуда ты такая?

Пронизал волосы пятерней, сглотнул, смотря на нее, не веря, что она в моих руках

— дрожащая, горячая, любимая, желанная. Я качнулся в последний раз, толкаясь, Сурьяна охнула, блаженно прикрывая веки, задышала часто и глубоко. Огладил ее, она приластилась ко мне, обвив ногами. Ручная совсем, не дикарка вовсе, его Сурьяна — нежная, трепетная, любимая. Дрожь ее тела постепенно затихла.

— Почему плачет моя Сурьяна? — глухо спросил я.

— Не знаю, — тихо прошептала она, — от неверия. Тебя ведь тоже что-то тяготит?

Я склонился над ней, провел краями губ по ее дрожащим горячим губам, огладил ее талию, бедра, качнувшись, потершись об нее своим вздрагивающим возбуждением.

— Переживаешь за будущее Роудука? — спросила, когда поняла, что я не отвечу.

За то недолгое время до свадебного обряда, что она пребывала здесь, всякого наслушалась, верно. Сурьяна подняла руку, запуская пальцы мне в волосы, пронизывая.

— Тебе незачем волноваться, Вротислав. Все будетхорошо.

Я хмыкнул.

— Откуда ты можешь знать, ты же не ведунья и не волхва?