— Чтоб я после матушкиных выходок на такое разводилово клевала? Нет, конечно, я была мила и снисходительна. Но что-нибудь по мелочи она им наверняка наговорит… Раз уж они готовы ее от меня защищать, хотя я еще ни одной, даже самой мелкой, булавки ей ввернуть не успела… Без обвинений, конечно, ну что-нибудь вроде: «Сама не знаю, чего я так распереживалась… Наверное, просто надумала!» — я пропищала, имитируя ее высокий голосок, — Матушка так пару раз делала. Ни в чем не обвиняя, но росток сомнения посадила, садовница!
Когда пришла подкупленная служанка, я уже успела вся издергаться ожиданием. Очень сложно было дотерпеть, пока за ней закроется дверь, и не расхохотаться раньше. Мисс Ламбри, наша милая мисс Ламбри, полностью оправдала мои ожидания. Что ж, теперь ее точно не жаль!
Вечером в дверь тихонько то ли поскреблись, то ли постучали. Я впустила, и едва приоткрыв дверь, мышкой проскользнула одна из служанок в подчинении Элизы.
— Ваша Светлость, вам письмо из поместья.
— Благодарю, можешь идти, — я махнула девочке рукой и тут же вскрыла конверт.
Ничего хорошего я не ждала. Просто так писать бы мне не стали. По моим прикидкам отец как раз недавно должен был вернуться из заграничной поездки в родовое поместье и после вернуться в столицу. Я пробежала глазами по письму наискось, выискивая главное.
— А-га, — потянула я.
— Что там, Ваша Светлость? — уточнила Элиза, — Ваша матушка…
— Напросилась-таки, — кивнула я.
Мы с Элизой, конечно, предполагали. Долго скучать в поместье маменька не любила, а отец не особливо любил брать ее с собой в столицу. Тем более, недели через три она в любом случае должна была быть здесь к празднованию свадьбы наследника, так что я надеялась, что отец перетерпит день-два нытья, чтобы потом отдохнуть от нее во дворце недели две-три. Но, видимо, из заграничной поездки он вернулся отдохнувшим и разомлевшим, так что быстро сдался ей на милость.
От перспективы общения с матушкой голова начинала болеть уже сейчас.
Дело было в том, что с матушкой мы друг друга терпеть не могли, кажется, с моего рождения. Начать стоит с того, что она и второго ребенка рожать не особливо-то хотела, а третий — был страшным сном для ее фигуры, пустой тратой времени и вообще родилась девочка!
К сыновьям она еще испытывала смутную привязанность, густо повязанную на гордости, что подарила мужу аж двух сыновей, как на подбор умных и красивых, да и сама в привлекательности не растеряла. Поэтому, когда люди вокруг восхищенно вздыхали: «Так это ваши сыновья?! Оба?.. Вы выглядите такой юной, никогда бы не подумал!» — она их почти любила, а может даже и не почти. А уж то, что они кроме батюшкиных очень неплохих мозгов унаследовали ее красоту накидывало в копилку ее любви еще пару баллов.
И тут, как водится, появилась я! Она не ждала, но я не спрашивала. Невзлюбила она меня еще в утробе, но поделать уже ничего не могла. Родилась я тоже умной и красивой. Умнее, чем хотелось бы батюшке, ведь дамам ум ни к чему; и красивее, чем хотелось бы матушке, ведь нахваливать за красоту лет с четырех стали в первую очередь меня, а не ее.
Лет до пятнадцати я искренне считала себя страшилой, каких поискать, ведь матушка, пока никто не видит, грустно вздыхая, объясняла мне, что комплименты мне делают из уважения к ней и отцу, а на самом деле внешность у меня на редкость посредственная: волосы жиденькие, ножки кривенькие, кожа серенькая, а глазки маленькие да и косят немножко.
Да еще и нравом крутым пошла в двоюродного прадедушку отца, за скорейшую кончину которого молились с тех пор, как он научился говорить. Но злобный старикашка дожил аж до двухсот — на несчастья оказавшись очень сильным магом-стихийником, а те, как известно, живут долго. Я, конечно, грустила, что полюбоваться на двоюродного прадедушку, вспоминая которого все, кто его знал, осеняли себя святым знаком, не успела, но считала, что нрав у меня дурной все ж от маменьки. И частенько ей об этом говорила. Ну а кто бы на моем месте удержался?
В пятнадцать же, когда Элиза меня одевала к моему дебюту, выплетая темные кудри в замысловатую прическу, я ей сказала что-то вроде того, что зря старается, ведь никакая прическа не исправит ошибок природы. Тогда она у меня спросила, откуда я такую чепуху взяла и почему так часто ее повторяю. Я призадумалась и ответила, что от маменьки. Элиза, моя милая Элиза, рассмеялась, что бывало очень редко, и спросила:
«И вы правда считаете себе умной, Ваша Светлость, когда верите своей маменьке?»
Конечно, такой идиоткой я себя не чувствовала никогда до и никогда после. Я попросила Элизу нарядить меня, как в последний раз, и весь вечер, следуя совету матушки, сдерживала на публике дурной характер, оставляя о себе только приятное впечатление.
Купаясь в комплиментах и восхищенных взорах; невзначай бросая гостям, как маменька перед балом радовалась, что я даже красивее, чем она была в свои лучшие годы и с удовольствием слушая, как это повторяется из уст в уста и доходит до любимой родительницы, я наконец поняла, в чем же прелесть светской жизни!